Одинокое путешествие накануне зимы - Виктор Владимирович Ремизов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Столик» был накрыт на клееночке рядом, рюмки, бутылка початая поблескивали желтыми бликами костра, свежие помидорчики-огурчики, литровая банка с черной икрой…
Василь Василич лежал на коврике возле и, подперев голову рукой, глядел в огонь. Повернулся вдруг к товарищу:
— Странно! Мы с тобой ради развлечения куче рыбы жабры да рты порвали, и ничего, мы после этого — спортсмены. А они на еду да ради небольших деньжат ловят. И они — браконьеры…
Николай Сергеич аккуратно снял тяжелый котел, поставил на песок возле костра, дров подбросил и стал разливать водку. Огонь примолк на время, потом затрещало, затрещало, к небу полетели искры. Енисей не было слышно, им только пахло сыро сквозь запах дыма.
Золото
Пока Венька Фролов работал, какой-то смысл шевелиться еще был, но его уволили. Он окончательно залег на диван и лежал уже четвертый месяц вроде как на законных основаниях. Сам ли он хотел такой вот свободы или на роду было написано? Кто знает? Он давно уже ходил на работу только ради зарплаты.
За это безделье (или, может, оно раньше началось?) Веня сильно растолстел. Неприятно было смотреть в зеркало. Набрякшие мешки под глазами, заросшие рыжей щетиной щеки, живот как барабан, даже руки и те… пальцы как опухшие… Он лежал у телевизора до поздней ночи, уставал, все тело затекало, шея с трудом принимала нормальное положение, но встать и что-то сделать, побриться или пойти куда-то не мог себя заставить. Так и засыпал под бормотанье ящика. Иногда даже не раздевшись.
По утрам по телику шла полная дребедень, ему хотелось спать, и он спал до двенадцати, а случалось, и до двух. Потом вставал поесть. Это единственное, чего ему хотелось, и он ел.
И это Венька, который еще помнил себя нормальным. Живым и нервным. Собственно, он и сейчас был почти такой же, но те же самые нервы теперь болезненно набухали в нем, скручивали хозяина в эмбрион, и он лежал на давно не стиранной подушке, тупо уставившись в стеклянную «стенку» с посудой, и ничего не мог с этим поделать.
Все у него как будто уже было. А впереди — ничего. Совсем ничего. Его вялым мыслям совершенно не за что было зацепиться в обозреваемом пространстве жизни. И Веньке, закрывшемуся нечистым одеялом с головой, тоскливо-тоскливо иной раз делалось. Казалось ему в такие минуты, что кто-то ставит над ним эксперимент — сколько так вот можно прожить? И не в его силах было этот эксперимент остановить.
Иногда, правда, в голову приходило кое-что живое — вдруг представлялось, что он собирается куда-нибудь, например в Тбилиси к Ираклию. Когда-то, студентами еще, они славно ездили. И в нем слегка просыпалась жизнь, Венька нащупывал тапочки и вставал с дивана. Заваривал чай, думал даже позвонить Ираклию, а потом еще кому-нибудь, денег занять или позвать с собой, он начинал конкретнее представлять, как он все это делает, дел оказывалось слишком много, и ему опять становилось тоскливо.
Чаще думалось про вологодскую деревню, где когда-то — пятнадцать-двадцать лет назад — любил писать этюды. Представлял, как едет на поезде, потом на автобусе, как стучится в дом к тете Наде, а на другой день рано утром идет с мольбертом на озеро или просто за грибами, но тут же, среди радостных вроде ощущений, начинал чувствовать, как и там ему становится скучно, и ему становилось скучно даже думать об этом.
Раз в месяц он отправлялся получить небольшие деньги — сдавал бабушкину квартиру в Подмосковье. Квартиранты были небогатые, многодетные, часто отдавали мелкими купюрами, и хоть брал Венька немного, но всю обратную дорогу в автобусе было неловко или даже стыдно перед любопытными детскими рожицами и перед собственной бабкой, на чье посмертное пособие жил. Но деньги грели карман, а вместе с ним и сердце. Настроение поднималось, он заходил в магазин за выпивкой и закуской.
Утром на другой день бывало особенно погано. Деньги казались позорными. И их было мало. И обе эти мысли, особенно вторая, прятали трусливое тело Веньки Фролова под одеялом до самого вечера…
В такие минуты он с ужасом чувствовал, что его жизнь — это серьезное преступление против чего-то… против жизни. Он думал о ней, о своей жизни, и понимал, что не любит ее. Не знает, что с ней делать. И даже что не нужна она ему совсем. Думал и о людях. О тех, кто был когда-то рядом, и о роде людском вообще. Он разглядывал их судьбы, их нынешнюю жизнь, и казалось, что у них все еще хуже и скучнее, чем у него. Все измельчали, жили для себя, кто, как подорванный, ковал деньгу, кто попивал безыдейно в одиночестве или на пару с женой, другие совсем уж повернулись к церкви, отвернувшись от людей, что не мешало им и попивать, и копить. Все в конце концов уходили в себя, и он тоже. Не хотелось не то что звонить кому-то, но и просто выйти на улицу.
Наверное, в таких ситуациях и вываливаются из окна. Когда ничего уже не жалко. Венька смотрел вниз со своего пятого этажа. Страшно не было, но и вываливаться… было так же скучно, как и жить.
От частых выпивок и лежания он толстел и все больше впадал в молчаливую мрачность и грубое, мучительное и неинтересное одиночество.
Если бы не сосед по коммуналке — большой, толстый и строгий старик Олег Палыч, — совсем худо было бы. Палыч целыми днями сидел в своей прокуренной комнате, разбирал никому не нужный архив и стучал на старой пишущей машинке письма своим корешам, таким же чокнутым престарелым геологам. Иногда они с Веней выпивали. Скидывались, Фролов ходил за дешевым сухим вином в пакетах, резал сыр или колбасу на кухне и звал старика. И тот, охая и матерясь на свой костыль, жизнь и голову, которая «нажрала такое сиденье», приходил. Первый стакан, налитый до краев, Палыч всегда выпивал очень серьезно «За тех, кто в поле» — за всех геологов, геодезистов, геофизиков, которым сейчас может быть трудно. Поднимал стакан, думал о чем-то с минуту и медленно выпивал. Сидел еще молча и только потом закуривал.
Рассказывая, Палыч оживал, тяжело ерзал на стуле, улыбался косматыми седыми бровями и толстыми морщинами щек, и выпившему Фролову хорошо с ним становилось. Веня, городской до мозга костей, бродил
