Ключи заветные от радости - Василий Никифоров-Волгин

– Что же нам делать, дедушка? – кто-то произнес в бессильном страхе и заплакал.

Старик подумал, взглянул на звезды – спросил их о чем-то и шепотом, раздельно, словно передавая какую-то великую тайну, сказал:

– Молиться надо!

Он закрыл лицо руками, опустил на колени голову, задумался и опять, как в легком прозрачном полусне, зашептал:

– Идет время, идет… Кто остановит шествие его? Кто предугадает думу Господню?

В страхе притаились суровые люди с детскими испуганными глазами, кивали головами и тихо плакали. А кругом ночь. Звезды. Сияют они над маленькой землей и шепчут:

– Спи, маленькая, спи. Забудь свои скорби. На тебя глядит из окна небесной горницы Спас Милостивый и тихо сквозь слезы благословляет.

Тревога

В раскрытое окно густой синей прохладой входил осенний вечер. Горько пахло угасающей травой. В колодец падали с висящего ведра гулкие капли воды. В тишине застывшего вечера звуки этих капель казались единственными на земле.

По случаю убийства старообрядческого начетчика Аввакума собственным сыном Кузькой Жиганом деревня была в оцепенении и в затаенном шепоте. Ни голосов, ни песен, ни собачьего даже лая. На подоконник упал алый кленовый лист.

Отец Сергий взял его и сказал:

– Грядет осень…

Повернул ко мне лицо свое. Лицо сельского батюшки. Тихое, обыкновенное, не запоминающееся. Таких лиц много, как былинок в русских полях. Глаза только не простые – не то надземные, не то безумные.

– Вот и не стало Аввакума, – сказал он, я зябко съежил плечи. Помолчал долгим думающим молчанием и неожиданно запел странническим распевом, опустив голову и скрестив бледные священнические руки.

Кому повем печаль мою,Кого призову ко рыданию.Токмо Тебе, Владыко мои,Известен плач сердечный мои.Кто бы мне дал источник слез,Я плакал бы и день и нощь…

– Песня эта прозывается «Плач Иосифа Прекраснаго», – пояснил отец Сергий, – любимая песня покойного Аввакума. Сядет, бывало, вечером на ступеньку своей бревенчатой молельни, воззрится на небеса, сложит руки крест-накрест и запоет… Стих долгий и трогательный. О том он, как Иосифа продавали в рабство и как он плакал, ведомый в землю Египетскую:

Увиждь, мат и, Иосифа…Возстани скоро из гроба.Твое чадо любимоеВедомо есть погаными.Моя братия продаша им.Иду ныне во работу к ним.

– Заслышат голос Аввакума и ползком-ползком к нему, под кусты, в засень, чтобы послушать его… Хорошо пвл старче – душевно и усладно, по-старорусски! Хоть и не любил он, Царство ему Небесное, нас, никониан, но я-то любил его и никогда не пререкался с ним о вере. Он видом своим благочестным, поступью и речью тоску будил по ушедшей Русской земле. Дремучей, исконной, сосной и родниками святыми шумящей!

– Таких стариков, как Аввакум, больше не встретишь!..

– А за что сын-то на него так посягнул? – спросил я затуманенного сумерками отца Сергия.

– Неведомо. Нощь бо есть в народе русском!

Отец Сергий закрыл окно. К земле приникала ночь. В деревне горел лишь один огонек.

– Это в Аввакумовой избе свет. Готовят его в дорогу. Да, не стало Аввакума. Отмерла еще ветвь на древе древнего благочестия. До вашего прихода полиция вела мимо моего окна связанного Кузьку. Увидал меня и крикнул: «Оксти меня, батька». Я благословил его, – отец Сергий поднялся с места и зажег лампаду. На иконе Спаситель с Евангелием. Глаза непреклонные и грозные, смотрящие на все стороны.

«Такие же глаза будут у Него, когда Он придет судить живых и мертвых». – почему-то подумал я. Моя дума передалась отцу Сергию и колыхнула что-то близкое для него и тревожное. Он взволнованно заходил по горенке. Встал около меня. Маленький и как бы пушистый от седой своей бороды. Он спросил меня дрогнувшим голосом:

– Вы верите в близкое наступление Страшного Суда?

Я ничего не ответил.

– А я верю, – сказал он потаенным шепотом, – так вот и кажется, что сейчас вострубят Архангелы в свои трубы и мертвые восстанут из гробов своих.

Я хотел сказать ему, что это нервы и последствия пережитого нами за эти ужасные годы – Страшному Суду подобные!

– Вы не думайте, – пылко вознесся его голос, – что эта тревога вызвана убийством, осенними шорохами, старостью моей или перенесенным нами за войну и революцию, – нет! Точно вам объяснить не могу. Скажу лишь, что я по ночам спать не могу. Встаю, зажигаю свечу и начинаю молиться… Посмотрю в окно на спящую землю нашу и плачу, что она и деяния рук наших обречены на гибель!.. Все превратится в первозданную тьму, над которой никогда больше не прогремит голос Творца – да будет свет!..

Отец Сергий посмотрел на икону. Долго не решался говорить.

– Сегодня выношу за литургией Чашу Господню, – сказал он в тревоге, – и, перед тем как произнести запричастную молитву: «Верую Господи и исповедую», меня вдруг опалила мысль: а не в последнюю ли годину мы приобщаем мир Кровью Христовой?..

Уже ночь была, когда я вышел из горенки отца Сергия. Путь мой лежал через поле. На небе было много звезд, и земля, сжатая густой тишиной, казалась пустынной и брошенной.

Чувствовалось страшное сиротство свое среди угасающего русского поля. Чтобы рассеять это чувство и укрепить себя в мысли, что ты не один, я обернулся в сторону домика отца Сергия.

В окне заколебался огонек свечи. Он то возносился, то опускался… Это отец Сергий, охваченный тревогой, со свечой в руке, молился с коленопреклонением: «Да мимо идет нас чаша сия…»

Всю дорогу шел со мной шепот отца Сергия:

– А не в последнюю ли годину мы приобщаем мир Кровью Христовой?

Оскудение

Лесное безмолвие и снежный покой.

С матерых сосен падает снег. По синим сугробам ступает вечер. Глубина леса гудит, как дальнее море. Между соснами желтый огонек лесной избушки. По неслышной заметенной дороге трусит к монастырю Преблагой Царицы старая костлявая лошадь. Правит ею горбатая, в заплатанном тулупе и в черном платке монахиня Макария.

Дорога до монастыря дальняя, и, чтобы скоротать время, Макария поет монастырские стихи и занимает меня разговорами.

– В давние это было времена, – говорит она с придыханием, – при царе Алексии Тишайшем…

Кроме леса, озер да неба ничего не было на месте нашего монастыря. И вот приключилось дивное чудо!.. Пасет пастушок-отрок стадо и зрит: на святой горе, где теперь обитель наша воздвижена, стоит Некая Жена, вся молниями осиянная и в солнце приукрашенная… Стоит, Светоносная, и благословляет святую нашу гору… Вострепетал отрок. Людей кликнул. Поднялись на гору и на том месте, где стояла молниями Осиянная, обрели образ Преблагой Царицы. На месте явления Пречистой Богоматери монастырь построили красоты несказанной, и много скорбных, больных, Христова утешения чающих стали притекать к образу и получать от него неоскудные и богатые милости.

Макария послушала шум сосен и вздохнула:

– А теперь оскудение… Тускнеют златые главы собора, и рушатся монастырские стены… Недавно, во время полунощницы, упал с колокольни самый дорогой – подарок царский – серебряный колокол… Не к добру…

Лицо монахини принимает робкое выражение, и она зашептала молитву Иисусову: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных». Опять повернула ко мне лицо свое:

– А одна из наших веру потеряла. Сестра Мария. Слюбилась с парнем и ушла из обители. Как пришла нужда, то много сестер променяло рясу черную на мирское одеяние и оставили обитель. А другая из наших сестер, монахиня Олимпиада, в затвор ушла и обет молчальничества на себя наложила… Горе с ней недавно приключилось!.. – пригорюнилась она. – Подвига ли великого жаждала душа ее, или в разуме помутилась Олимпиадушка, но только недавно выбежала она из келии на мороз, босая, и закричала:

– Пойдемте, сестры мои, в Кремль, душу за Христа отдать! Венцы мученические принять!..

В соснах засвистел ветер. В лесной чащобе трепыхала крыльями одинокая птица. Из леса выехали в поле. Кружились снежные вьюнки, и звенела поземка. Надвигалась вьюга. Чувствуя дыхание ее, старый конь побежал бойчее.

У дороги, под крылатой сосной, деревянный осьмиконечный крест, обвитый вьюжным дымом.

– Вот и Пригвожденная Богоматерь, – указывает Макария на крест, – скоро и монастырь!

Спрашиваю монахиню:

– Почему крест называется Пригвожденной Богоматерью?

Макария останавливает лошадь и предлагает подойти к нему поближе. На кресте, под навесом, икона Суздальской Божьей Матери – заступницы ржаных полей. Я вгляделся в образ. Чья-то кощунственная рука вбила в глаза Богоматери гвозди!

Монахиня крестилась и строго шептала: «Спаси и помилуй его… помраченного, озлобленного, Тебя пригвоздившего!..»

Придорожный крест, обвитый вьюгой, завечеревшее поле, старый поникший конь и горбатая монахиня, творящая молитву за темную душу дорожного бродяги, навевали думы о ней… России монашеской, в молитве сгорающей, и России разбойной, вбивающей гвозди в глаза Пресвятой Девы. Долго ехали молча. Поднялись на пригорок и увидели кресты Преблагой Царицы.