Ночные туманы - Игорь Всеволожский

Большие корабли режут на части и сдают на лом. Мелкие устарели и доживают свой век. Недаром в морских училищах с каждым годом увеличивается недобор слушателей. Я уже навел справки. Никто не хочет губить свою жизнь. Проучиться несколько лет, а потом очутиться с дипломом на улице?

Я стоял на своем. Отец чувствовал, что меня сломить трудно. Если бы он смог, он бы выдрал меня.

Но случилось большое несчастье. Отца увезли в больницу прямо из «почтового ящика». Мы пришли к нему с матерью. Отец знал, что умирает.

Смерть есть смерть, и когда она подступает к человеку вплотную, он или начинает отчаянно сопротивляться, или пресмыкается перед нею, прося подождать, дать отсрочку на день, на час или даже на десять минут. И отец, в отличие от твердокаменного героя фильма «Девять дней одного года» (что прогнал жену: «попрощаться успеем, сначала закончу дела»), горько рыдая, прижал голову к груди матери. Он жадно цеплялся за жизнь. Он захлебывался от слез.

Я тоже разревелся. Мать была словно мертвая.

Нам не позволили долго оставаться в палате. Отец умолял: «Пусть посидят, ведь в последний же раз!»

Глава седьмая

Дед мне очень помог перед поступлением в училище.

Он знакомил меня с основами морских наук, пичкал историей. В его рассказах, как живые, вставали великие флотоводцы и герои Красного флота. Дед не верил в умирание флота. Он говорил, что флоту суждено жить. Пока моря пересекают морские границы, в нашей стране всегда найдется много приверженцев моря, готовых беззаветно служить ему. Дед не верил и в то, что в наш космический век весь флот уйдет под воду. Если вырастет атомный подводный флот, утверждал он сердито, то, чтобы бороться с ним, должен существовать и надводный. Корабли будут стремительные, оружие — самое совершенное.

Училище, в котором до меня учились герои нескольких войн и из которого выходили знаменитые флотоводцы, было похоже на огромный корабль. Круглые фонари у подъезда мне представлялись иллюминаторами. Вошел в вестибюль я с трепетом. В зеркалах отражался молодой, еще совершенно зеленый курсант с одной лычкой на рукаве, свидетельствующей о принадлежности к первому курсу.

Я увидел сумрачный компасный зал с картушкой компаса, инкрустированной в паркете, исторический зал Революции, где выступал Ленин.

В училище не было разговоров о том, что флот умирает. Здесь собрались энтузиасты, и они верили в то, что флот будет. На занятиях говорилось о нашей будущей службе, о том времени, когда мы сменим курсантские форменки на китель флотского офицера и ступим на мостики кораблей. В окна я видел широкую и спокойную Неву, корабли на ней — и могучие, неповоротливые на вид, и москитовидные. Стремительно отойдя от причалов, они оставляли за кормами каскады воды.

Быстро пролетела первая зима в новом для меня городе, зима, до отказа заполненная занятиями в классах, многочисленными походами то в Эрмитаж, то в Русский музей, то в театр. Зима с танцевальными вечерами в огромном зале училища. Я не мог похвастаться знакомствами, гостьи предпочитали старшекурсников, более развитых и начитанных. Розовые ноготочки вцеплялись в погончики старших курсантов; не помню, чтобы хоть одна девушка обратила внимание на меня.

Пришла весна, за ней лето. А вот и первое плавание на паруснике времен Станюковича! Мы увлекались полузабытыми терминами парусного флота и всей этой трудной службой с изматывающей качкой в Финском заливе, со спаньем в подвесных койках-сетках, с горланящим боцманом, которого прозвали «иерихонской трубой». И дымящиеся флотские щи казались от усталости особенно вкусными, а каша с мясом, которую мы, бывало, презирали в училище, — необыкновенной.

После кратких увольнений на берег при стоянках в портах мы делились на баке впечатлениями. У каждого были приключения удивительные. Один целый час преследовал явного контрабандиста, оказавшегося мирным рыбаком; другого поманила за собой потрясающая красавица, и он пошел за ней, зачарованный, но у самого ее дома их встретил толстущий и яростный мичман; третий завел роман с официанткой в кафе, и она обещала с ним переписываться.

Мы вернулись в училище окрепшими, загорелыми и обветренными, с налитыми мускулами. Чувствовали себя настоящими «морскими волками». Отсеялись из нас только двое: они так и не привыкли к бортовой и килевой качке.

И опять все пошло своим порядком: занятия в классах, вечера в училищной библиотеке, экскурсии в Эрмитаж и в Русский музей.

Учился я на пятерки — иначе и быть не могло, я бы от стыда сгорел за тройки и перед самим собой, и перед дедом.

Однажды, к великому нашему веселью, нам достались билеты в детский театр, да еще на «Тома Сойера»! Мы хохотали до слез. Потом все же решили пойти — не пропадать же билетам. Возле театра полно было школьников, школьниц. Какой-то малолетний остряк спросил:

— А вы, дяденьки, в каком классе учитесь? Пожалуй, вам не по возрасту.

Мы вошли и сдали свои шинели в гардероб. Среди окружавшей нас мелюзги мы казались себе непростительно длинными. Нас сразу же закидали вопросами. Пришлось провести разъяснительную беседу о задачах училища и о том, кого в него принимают.

Свет стал гаснуть, и мы разыскали места (во время действия сзади все время шептали: «Дяденька, да пригнитесь же»).

Как это ни странно, но спектакль смотрели мы с удовольствием. («Впали в детство, товарищи», — шепнул Алексаша Березин.) Хороши были и Гек Финн, и тетя Полли, и Бэкки, но лучше всех оказался Том Сойер — озорной сорвиголова, душа-паренек, от которого зал пришел в полный восторг. Витаська протянул мне программу, подчеркнув ногтем строку: «Том Сойер — Т. Л. Иванова». Я знал, что мальчишек в детских театрах играют актрисы. Они называются «травести».

Когда мы выходили после спектакля, сыпал густой мокрый снег, но у соседнего артистического подъезда толпились ожидавшие артистов ребята. В детском театре тоже есть поклонники и поклонницы талантов. Ждали, как мы услышали, «Тома».

— А ну, подождем и мы, — предложил Николаша Овсянников.

Мы отошли в сторонку, чтобы на нас меньше обращали внимания. Ждать пришлось с полчаса. Снежинки оседали на наши шинели. Наконец ребятье закричало:

«Здравствуй, маленький Том!»

Это была Т. Л. Иванова, кудрявенькая девчушка в кроличьей детской шапочке с ушками. За ней шла актриса, игравшая Гека, некрасивая, с длинным лошадиным лицом. Ребята засыпали их вопросами, некоторые просили автографы. Мы шли на почтительном расстоянии. Около мостика через Фонтанку, когда толпа ребятишек рассеялась, наиопытнейший Николаша Овсянников подошел к девушкам. Он сказал изысканно:

— Я и мои товарищи моряки благодарим вас за доставленную нам радость.

— За то, что вы на три часа впали в детство? — спросила Т. Л. Иванова весело. И мы тут же представились, назвав свои имена.

В этот день начался мучительный год моей жизни.

Я не мог дня прожить без Томы Ивановой. Если в день моего увольнения она была занята, я торчал на спектакле (она, недавно окончив училище, играла одну только роль: Тома Сойера). Если бывала свободна, я с гордостью шел с ней по Невскому. Она была мне по плечо, очень хорошенькая со своими задорными глазками, разрумянившимися щеками и с каштановыми кудряшками, выбивавшимися на лоб из-под кроличьей шапочки с ушками. (Я называл ее «мой маленький Том».)

Первая юношеская влюбленность, беззаветная, жертвенная! Она не мешала учиться. Наоборот. У меня словно выросли крылья. Преподаватели не могли нахвалиться. Я чувствовал себя счастливейшим человеком.

Она жила в каком-то подобии комнаты, за перегородкой, не доходящей до потолка, на мрачной улице в конце Старо-Невского. (Родители ее жили в Череповце.)

Она разрешала мне заходить в ее маленький уголок: стены были увешаны фотографиями знаменитых артистов.

Включала электрический чайник, резала булку, намазывала маслом, готовя нам бутерброды; мне нравились ее ловкие руки, сосредоточенное в таких случаях личико, я любовался ее маленькой грудью под голубым в чайках свитером. Я притягивал Тому к себе, она говорила:

«Подожди, я ужасно голодная», но все же горячо целовалась.

Она беззаветно любила театр, мечтала вслух о ролях, которые хотела сыграть, — Джульетты, Офелии, Зои…

И никогда, ни разу не поддержала разговора о нашем будущем.

— Зачем? — обрывала она. — Я замуж не собираюсь.

Но временами она очень любила меня. То начинала, взяв мою голову в милые теплые руки, исступленно меня целовать, то привлекала к себе и, задыхаясь, шептала:

«Я никогда не уйду от тебя», словно себя убеждала в том, в чем сомневалась. То мучила меня ревностью, допрашивая, бываю ли я на училищных балах и знакомлюсь ли я там с кем-нибудь. В другие вечера была странно отсутствующей и, казалось, я ее тяготил. Я мучился, но не мог себя заставить уйти — слишком дорога была каждая минута, проведенная с ней.