Ночные туманы - Игорь Всеволожский

— И подольше выдерживали, — сказал твердо дед. — А почему, Варюша, выдерживали? Потому, что и там мы считали себя коммунистами. — Дед задумался. Потом тряхнул седыми густыми кудрями: — Ну, что ж? Я чист как стеклышко, ре-а-би-ли-ти-ро-ван, как теперь говорится.

Надену погоны — и снова служить на флот.

— Опять в море пойдешь? — всплеснула бабка тощими, сухими руками.

— А что же ты думала, Варя? На пенсию? Моя пенсия, может, и высижена, да не выслужена. Мне подачек не надо.

— А отец говорит, — сказал я, — что флот скоро весь ликвидируют начисто.

— Типун ему на язык, — рассердился дед. — Одними атомами не навоюешься. Люди нужны. А моряки и тем более.

— Я тоже так думаю, — горячо сказал я. — И иду в морское училище.

— Ты? Ай да Юрище!

Он протянул мне большую, размытую до волдырей руку:

— Растрогал, Юрка. Отменный сделал подарок.

Было о чем поговорить в тот вечер. О знакомых, о школе, о родственниках. Дед не распространялся о том, что он пережил. Только сказал между прочим, что один за другим три корабля под ним подорвались и он трижды тонул. А очнулся в госпитале. Увидел медсестру-немку.

Так началась его вторая и страшная жизнь. У них. Потом была третья, обидно-ужасная.

- Сейчас, — сказал дед, — начинаю четвертую. Как новорожденный. Видите — розовенький.

Пришел отец и, не снимая пальто, замер на пороге, не то удивившись, не то ужаснувшись.

— Не ждал, зятек? — спросил дед почти ласково. — А ты протри свои стеклышки. Не бойся, Леонтий Иванович, бить я тебя не стану. Спросишь: за что? А за то, что подсыпал ты следствию, что я, мол, субъект неустойчивый и разговоры, бывало, с тобою вел всякие. Сам знаешь, я, командир эскадрона Конармии, матрос революционного Черноморского флота, никогда никаких таких разговоров не вел! И не мог вести! — ударил он кулаком по столу. — Я своей партии верен!

Отец даже подскочил на пороге.

— Ну, ладно. Что было — быльем поросло. Поздороваемся. — Дед примирительно протянул руку. Отец униженно кинулся к ней.

— Все небось трешься на глазах у начальства? — спросил он отца.

— Леонтий теперь сам начальство, — сказала бабка.

— Так я и знал.

Глава шестая

Дед с бабкой ушли от нас — им дали комнату на Чистых прудах. Отец был рад, когда бабка с дедом уехали.

Шиманский все чаще бывал у нас. Любимый ученик уже больше не был молодым человеком в солидных очках, в нем появилась маститость и округленность форм, он становился похож на отца. И говорить стал так же размеренно, и жестикулировал плавно, и передвигался уже без живости молодости. И одевался Шиманский, подражая отцу, в просторные дорогие костюмы. И от него всегда пахло хорошим одеколоном и дорогим табаком.

Мама старела, худела, все больше становилась похожа на бабку, и когда они вместе сидели, курили, казались сестрами, а не матерью с дочерью. Бабка к нам заходила.

А дед, как съехал от нас, никогда не заглядывал.

Я часто бывал на Чистых прудах. Дед работал в историческом флотском отделе, носил погоны капитана первого ранга, очень сетовал, что не часто приходится выезжать на флоты, говорил, что, как только выйдет на пенсию, поселится в одном из портовых городов — в Таллине или в Севастополе.

— Поломали мне флотскую жизнь, — огорчался он, — представляешь, сколько отняли плаваний, Юрище?

В чистенькой комнатке с огромным полуовальным окном было полно реликвий Конармии и флотской службы: бабка бережно сохранила фотографии кораблей, групповые портреты матросов и командиров. Лихой моряк в бушлате и бескозырке верхом на лошади — дед в гражданскую. Портреты вихрастых конников, все с надписями: «Варваре», «Варваре Корнеевне», «Пулеметчице Варе», «Соратнику по Первой Конной» и фотографии Буденного и Оки Ивановича Городовикова, коротенького и грозного, со смоляными усами. И фотографии самой бабки возле огнедышащей кобылки Маруси или норовистого Черныша.

Над аккуратно прибранной кроватью висели конноармейский бабкин клинок и дедова матросская бескозырка с георгиевской, давно выцветшей ленточкой. А на полочке аккуратно были расставлены книги, среди них дареные, с надписями, которыми бабка и дед дорожили.

Меня всегда принимали с радостью, угощали крепким душистым чаем, и дед каждый раз спрашивал, как дела в школе и не изменил ли я своего решения. Я отвечал, что мечтаю попасть в военно-морское училище и мечте своей не изменю никогда. Большое, словно загримированное морщинами лицо деда все прояснялось:

— Слышишь, Варюша?

— Слышу, — отвечала бабка, доставая из шкафчика малиновое варенье.

Над столом загоралась лампа под шелковым абажуром, становилось уютно, забегала, с коньками в руках, соседка моих стариков Ниночка, девушка с быстрыми глазками, розовощекая, в белом свитере и в белой вязаной шапочке, похожая на белочку.

— Не надо ли вам чего в магазине, Варвара Корнеевна? Буду возвращаться с катка — забегу.

Она вскидывала на меня глазки из-под пушистых ресниц:

— А вы, Юра, разве на коньках не катаетесь?

И исчезала так же внезапно, как и появлялась. Бабка ворчала:

— В наше время так за кавалерами не охотились.

На что дед отвечал рассудительно:

— Кавалеры-то нынче в цене.

Мне удивительно было слышать, что меня причисляют к категории «кавалеров». Но стоило взглянуть в зеркало, чтобы убедиться, что я уже из подростка стал юношей.

К девушкам я оставался почти равнодушен. Вспоминались черные мачты рыбачьих судов в багровом и страшном закате и зеленое с белыми гребнями море, которыми мы любовались с Лэа.

— Что ты задумался? — спросил как-то дед после посещения Ниночки. Девчушка она не балованная, только ветер в мозгах. Сегодня один, а завтра другой. То ли дело, бывало, любовь — что выстрел, что гранаты разрыв. Бабах — и на всю жизнь, как у нас с Варварой («Скажешь тоже», откликнулась ласково бабка). Боевое товарищество скрепляло — смерти в глаза глядели, за руки взявшись… Не скажу, что теперь молодежь не та. Есть среди молодых люди крепкие. А есть и так — мелкота…

Однажды пришел я к ним невзначай — и напоролся на целое общество.

— А-а, заходи, Юрище, у нас тут землячество балтийцев собралось. Внучонок мой, тоже в моряки метит, прошу его жаловать.

В комнате было зверски накурено. Дед дымил трубкой.

Бабка подливала в стаканы рубиново-фиолетовый чай.

На столе стоял армянский коньяк. Несколько моряков, пожилых и в больших чинах, вспоминали, как воевали на Балтике, как уходили с островов.

— А помнишь, Варсанофий, — басил востроносый седой капитан первого ранга, — как нас с тобой, когда мы на «Смелом» с острова шли, вызволил тощий рыжий эстонец, капитан шхуны? Я его встретил недавно. Он, как и ты, за безгрешность свою лет десять провел в местах отдаленных… На траулере в Атлантику снова ходит за килькой. Домой к себе свел, угощал килькой собственного засола. Не засол, а мечта! Жену представил и дочь. Когда взяли его — девчушкой была, а вернулся — невеста…

Он заговорил о тех кругах дантова ада, которые пришлось пройти морякам, уходившим из Таллина, о боях у ворот древнего города, среди отцветавших садов. Когда коньяк и чай были выпиты, трубки выкурены и гости собирались расходиться, я подошел к капитану первого ранга и робко спросил:

— А вы не помните, как звали ту девушку… дочку капитана-эстонца, у которого вы были в гостях?

— А бог ее знает, молодой человек, не то Елена, а моможет быть, Элли… А вам зачем?

Он попрощался и стал натягивать старенькую шинель.

Распрощался и я. Чистые пруды заметало поземкой.

В снежной пелене светились огоньки. Я шел к метро, и снег залеплял мне лицо.

— Лэа, Лэа, — думал я горестно, — простишь ли ты мое малодушие?

После возвращения деда я изменил к отцу свое отношение. Он говорил во вред деду — это меня поразило.

Я присматривался к нему и стал замечать то, чего не замечал раньше. Как униженно говорит он с начальником «почтового ящика»! И как независимо — со знакомыми, которые по положению стоят не ниже его! А какой величественный вид он принимает с подчиненными, учениками, со всеми, кто питает уважение к званию «профессор», «орденоносец»! Меня раздражало самодовольство его, его непроизвольное хвастовство, его желание, чтобы ему кадили и угождали, говорили о его незаменимости, о том, что он открыл новую эру в науке. Я не хотел походить на него. Я хотел быть похожим на деда, на бабку, на мать скромную, неприметную, никогда не кичившуюся положением мужа!

Еще один, и последний, разговор о моем будущем произошел у меня с отцом.

— Да понимаешь ли ты, болван, — говорил отец с раздражением, — что свою судьбу можно планировать, лишь имея перед собой перспективу? Космос, физика, кибернетика… вот где будущее. Флот абсолютно бесперспективен.