Том 1. Муза странствий - Борис Бета
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда он вышел на улицу, уже стемнело, звезды искрились в левантийском мягком вечере. Сквозь уличные огни пошел Классон к морю. Он выступил на побережную улицу, перешел к цементной изгороди и встал над прибоем; луна освещала дорогу, море и мокрые камни у берега.
В это время две женщины прошли мимо Классона, смеясь и разговаривая, как европейские женщины. Классон уже насмотрелся на лунное море, он двинулся дальше. Две женщины стояли на людном вечернем тротуаре.
– Альджи, – сказала одна, которая была выше, – вы искусно переоделись, но вы разгаданы! Добрый вечер, беспутный бродяга…
– Добрый вечер, Альджи, – повторяет другая.
Классон вынимает трубку изо рта: он совершенно их не знает, никогда их не видел и, хотя он понимает по-английски – какой же он Альджи?
– Ну да! Вы делаете вид, что не знаете нас, что вы кто-то другой. Но стоп! Мы взяли вас в плен. Изумлению дяди Остина не будет границ – знаете ли вы, несчастный, как он вспоминает вас!..
После этого они ведут его под руки. Спрятав трубку, Классон старается приноровиться к этой ходьбе и слышит немолчную болтовню своих спутниц. Меджи и Гляс; он знает теперь их имена, а также узнает, что его собаки находятся у какого-то Денни, что на семейном теннисе у Беккеров в этом году оказался победителем капитан Глендтшер из Калькутты, что Мей вышла замуж, что… одним словом, Классон узнал почти все, что узнал бы некий Альджи Девис от этих двух своих разговорчивых приятельниц.
Они шли довольно долго, а рассказы все продолжались. И если взять все выпитое Классоном у танцевавшей арабки, то неудивительно будет, что голова Классона закружилась странно и необыкновенно.
Море и луна открылись им на пустынной дороге уже за городом, и вот в это время (рассказывал Классон) начал он понимать своих спутниц по-иному. По-иному совершенно горело море лунным заревом, иначе поднималось небо в недостижимую звездную синеву и… как в знакомое место, Классон перешел с берега по короткому трапу на борт одинокой белой яхты.
Все трое спустились тотчас в тесноватую каюту с мягкими диванами по стенам, с продолговатым столом, в конце которого сидел седой, но мужественный господин, внимательно улыбаясь молодым бритым лицом. Перед ним – пасьянс, небольшие атласные швейцарские карты, и Классону уже знакома их рубашка: розовая с золотом…
– Мы стали весело разговаривать и пить чай в этот поздний час, – (так рассказывал Классон два года спустя двум русским в Марселе в баре на Бельгийской набережной) – я ел свои любимые сандвичи с огурцами, хотя, признаться, никогда я их не любил. Мы беседовали, и теперь к двум девицам присоединился еще старик со своими дружескими и семейными воспоминаниями. И, представьте себе, я очень отчетливо видел в ту пору какие-то английские пейзажи средней Англии, тюдоровские дома, газоны, охоты псовые, гольф, чай в темноватых гостиных, куренье и смакованье ароматных спиртов в глубоких креслах курительных комнат, биллиардные партии с одной из барышень, с Меджи, и прочее, и прочее, чего я совершенно не помню и не вспомню никогда, наверное, – но что в те ночные часы было моим.
А потом я поднялся на палубу один. Начинало светать, в море был туман. Каким-то нагим, озябшим гляделся глубокий берег… И я пошел узким трапом на берег.
Мне хотелось согреться, я помню, и я пошел быстрее. Пошел быстрее, лязгая зубами, ругаясь уже вслух. А потом остановился. В голове – жестокое похмелье, полная потеря памяти – как и где провел время. Дотащился до первого кабака и начал поправляться. А потом – на пароход…
И только после случая этой зимой, когда меня ударил вечером по голове негр с «Атлантика», – когда я лежал некоторое время в госпитале – я вспомнил эту страшную ночь подробно. И, честное слово, не знаю, где здесь настоящая правда…
План одного путешествия*
Нине Берберовой
Русский, по фамилии Абелунг, сел зайцем на немецкий пароход в Марселе.
Произошло это около двух часов дня, в ноябре; была ветреная и солнечная погода.
Одетый в синий костюм, в коричневую шляпу, свободно – пусть и с замиранием в груди – Абелунг поднялся по трапу. Никто не остановил его – суета перед отходом кружила вокруг, носилась над раскрытыми трюмами. Он вышел тем же мерным шагом на спардек и заглянул в одну из распахнутых дверей; свет сквозил в чистый пароходный коридор через открытые каюты. Абелунг оглянулся и шагнул за порог. Слева была открыта дверь на узкую лестницу, закрепленная медным крючком на стене – в углу образовалось уютное пространство, свернутая трубой японская циновка стояла там… Отстегнув крючок, он вошел за дверь, замкнулся за ней и, в жестокой тесноте, укутал ноги циновкой. Тут, поразив его как выстрел, зазвучала немецкая речь, шаги, сильные и спешные, простучали по коридору.
Абелунг стоял в простенке, укутанный по грудь циновкой, слушал тревожное биенье сердца. Сердце, однако, успокоилось скоро. Но начали затекать ноги; беспокоили, давили в заднем кармане коробочка с бритвой и мыльница… Несколько раз гремели по коридору голоса и сильные шаги. И вот, все поглощая, заставив дрожать внутренность, восстал широко и медлительно огромный голос парохода.
Время как бы остановилось. Нечто, похожее на начало бреда или на дрему, овладело сознанием Абелунга. Он закрыл глаза, открыл их, понимая, что электрический свет отражается на потолке… И вот он выведен из закоулка, его рассматривают два лакея в белых куртках, он слышит морской ветер, даже шум волны – и ничего, ничего не отвечает, пристыженный…
Потом его водят, препровождают, он повинуется всем. Некто в галунах берет его руку и смотрит на ладонь. После этого его отводят в помещение кочегаров (глаза у всех подведены угольной пылью, – подчерненные, легко отличимые глаза кочегаров), – сажают за стол, дают есть – маргарина, колбасы, кофе с конденсированным молоком. После этого он переодевается в синий, чистый рабочий костюм – преступный стыд не покидает его и тут. В этом костюме он проследовал в высшую комнату; там приказали ему снова раздеться – и новое платье его было уже в угольной пыли. Легкая фуражка со слюдяным козырьком оказалась на его голове, на шее – сетчатая салфетка, на босых ногах – колодки с деревянными подошвами.
Тогда, один за другим, переодетые, кочегары стали спускаться по отвесным, сквозным железным лестницам в разверстое пространство, где ходили, крутились, шумели, дышали теплым
