Съешьте сердце кита - Леонид Пасенюк

На острове наступала заманчивая пора — август, созревание ягод. Небо казалось стеклянным, старательно промытым. Сыто, дремотно дышало море.

Воздух, насыщенный солью, йодом и смолой, был густ и прян.

Я жадно дышал им, и чему-то радовался, и действительно много думал о Соне. Меня это самого удивляло.

Я впервые пришел в клуб на танцы. Было пыльно, душно, многолюдно, радиола задавленно хрипела. От дергающихся ритмов «Истамбул-Константинополя» подрагивали стекла.

В центре зала образовался круг, и в этом кругу две пары танцевали что-то среднее между упрощенным роком и чарльстоном, достаточно быстро, достаточно нервно и (черт побери!) одухотворенно. Все смотрели на них без звука.

Я тоже смотрел изумленно. Смотрел на палевый джемперок и тусклое платьице, на личико, приподнятое кверху, мило оробевшее, тронутое полуулыбкой-полугримасой, смотрел и глаз не мог оторвать от чуть сморщенного потешно носа, вздернутых бровей и нарочито взлохмаченных, падающих к плечам волос.

Ее партнер был высок, сухощав, длинно- и светловолос, крупные конопатины чешуей покрывали его лицо, а когда улыбался, редко и неприятно блестели зубы… Что-то в нем было от ужа, замораживающего взглядом лягушку. Одет он был обтерханно, незавидно, хотя одежда как-то и не принималась в расчет, — только эта опытно-сочувственная улыбка, только этот обволакивающий взгляд… Я возненавидел этого подержанного красавца тут же, не сходя с места.

А девушка танцевала, будто песню пела, будто вздыхала во сне — на одном порыве — и было восхитительно на нее смотреть, и было ее жаль.

Рядом танцевала другая пара — не вдохновенно, а только старательно, и опять-таки в этой паре весьма примечательной казалась девушка в черной рубашечке, и черные на ней погончики с белым кантом, с перламутровыми «пувичками» и «уда-вочка» с бляшкой на воротнике, и этакий мощный красный пояс, какие носят только девушки и, может быть, маршалы — когда при параде. То была шустрая девушка, шустрая, как десятилетний оголец. Даже обстоятельно поразмыслив и понаблюдав за нею, я не сказал бы ничего более. Разве только, что ноги у нее порядком уже окрепли в фокстротах и чарльстонах и вполне годились бы, чтобы лазать по скалам в маршруте. Такую я взял бы в помощники без раздумий.

Потом танцевали уже все, точнее, топтались на месте в некоей всеединой меланхолии, навеянной скрипучей мелодией, и я заметил вдруг старого знакомого, которого знал еще по прошлому году. То был мичман запаса Ашсудинов — плотный бравый морячок, отслуживший лучшие свои годы на Курилах в близком соседстве с флотским камбузом. То был посему упитанный мичман, и величали его Адмиралом, и он, случалось, тоже носил широкий ремень вроде бы с инкрустацией. Биографией своей он мог гордиться, боевая была биография, — на фронте, если складывалась так обстановка (а она почему-то нередко так складывалась), он брал на себя руководство боевыми действиями, и под его началом анкудиновцы всегда одерживали верх, а противник постыдно всегда бежал. И быть бы мичману при немалых чинах, если бы не осечки разного рода, а в осечках тоже недостатка не ощущалось. Главная из них стряслась в сорок третьем году, когда бравый мичман в пьяном виде въехал на ишаке в батумский ресторан.

— Все еще танцуете? — спросил я его в перерыве.

— Надо, надо кости поразмять, — отвечал важно мичман. — А вы не женились еще на какой-нибудь из этих… из геологов?

— Да нет пока. Пользуясь вашим самоотверженным примером…

— Так ведь у меня есть жена, мой пример ненадежный. Она при квартире дислоцируется, в Очакове, — слышали такой исторический городок на Украине?.. Море там Черное, песок и пляж… стихия… люблю! Н-да-а… А я вот здесь, на Шикотане, кантуюсь. Разобраться, так тут тоже стихия…

— И даже в квадрате, — подтвердил я, потихоньку ретируясь.

Я надеялся встретить здесь Соню Нелюбину, хотя, может, в том себе и не признавался тогда. Но Сони я что-то не заметил, не видно было на танцах ни Вики, ни Музы, ни длинноногой остренькой Дины (может, пошли в ночь на смену), и мне осталось только пройтись в общежитие. Кто-нибудь да окажется же там!

Дома была одна только Муза. Она посоветовала через закрытую дверь:

— Идите-ка, лезьте в окно, девчонки, растяпы, потеряли ключ от двери, приходится пока брать барьер — через подоконник…

— А удобно будет?

— Нам-то удобно!

Я вышел наружу и легко преодолел подоконник.

— Вот видите, у вас это даже сноровистей получается, чем у нас. Что значит — спортсмен!

— Или вор, — засмеялся я.

— Ну уж — вор! Я воров знаю, встречала, у вас не та конституция.

Я спросил как можно равнодушнее:

— Соня на работе?

— Нет, ушла танцевать.

— Ну да! Я только что оттуда, ее в клубе как будто нет.

— Там она. Скоро придет, она не любит задерживаться допоздна. А сегодня ей в ночь на работу, в третью смену. Хотите конфету?

— Спасибо, нет.

— Папироску?..

— Я не курю. Хотя давайте, все равно…

— Тут один парень-гвоздь забыл пачку «Казбека». — Муза дала мне папиросу, зажгла спичку. — А я, извините, прилягу. Ничего?.. Рыба сейчас идет мелкая, а норма почти та же, что и на крупной. Устаешь страшно. Столько стоять приходится — как вы думаете, плоскостопия не будет?

— Думаю, что не будет. Но плоскостопие, — сказал я, стараясь пустить дым колечком, — это не самое страшное, что может случиться с человеком. У меня вот плоскостопие тоже, но в институте я был первым бегуном на длинные дистанции. Да и сейчас без конца хожу и хожу…

— Значит, не страшно?

— Думаю, что нет. Особенно девушке. Вам же в армию не идти.

Муза увидела клопа, опрометчиво выползшего из-под неплотно приклеенных обоев на рекогносцировку местности.

— Ах ты, рысь! — возмущенно вскрикнула она, подхватилась и прижала клопа газетой. — А говорят, что на Курилах клопов нет. Э, все узнается на собственном опыте. Может, на Северных Курилах и нет их, поскольку там климат злее, а здесь… Уж домой бы скорее от этих клопов, от этих туманов! И правда, вспомнишь какой раз захудалый павильончик с газводой и мороженым — прямо сердце защемит.

Я насмешливо качнул головой.

— Не много же нужно, чтобы у вас сердце защемило, Муза… А как же вы будете жить, когда закончите учебу и пошлют вас в глушь на метеостанцию?

— Не знаю. — Муза стала серьезной. — Буду жить. Все живут. Только дома все равно лучше. Там мама, китайская кухня — я люблю китайскую кухню, мы долго жили сразу после войны в Харбине.

Она приподнялась на локте и включила приемник «Рекорд» — был он взят напрокат у студентов-мальчишек, а те купили его в складчину с больших заработков, чтобы увезти к себе в студенческое общежитие.

— Здорово, что мальчишки хоть на время снабдили нас этим музыкальным ящиком. Как говорится, связь с миром…

После шорохов и треска отчетливо донесся простуженный басок:

— Добрый вечер, товарищи рыбаки! Добрый вечер. Прошу доложить обстановочку.

Местная диспетчерская служба открывала вечернюю перекличку с рыболовными судами, уточняла районы промысла, планы и перспективы на будущий день. С этой переклички и начинались этапы прохождения сайры, сегодня еще не пойманной: перекличка, лов, сдача на рыбозавод, резка, и ленты транспортеров, провисающие под навалом тугих долек, и быстрые, сноровистые пальчики какой-нибудь Музы или Вики, и так далее, и так далее.

Но покамест эта перекличка Музы не касалась. Муза, естественно, хотела музыки. Она легко поймала какую-то ближнюю японскую станцию, расположенную на полуострове Немуро, и в комнату ворвалась непотребно синкопированная мелодия как будто бы «Подмосковных вечеров». Но только из знакомой мелодии без сожаления была вынута душа, а остался всего лишь хрусткий дребезжащий костяк ритма.

И вроде бы в такт ему над «Рекордом» принужденно покачивался голый пластмассовый ребеночек на нитке.

— Прелестный малыш, правда ведь? — серьезно спросила Муза, щелкнув по игрушке отшлифованно-лаковым ноготком.

— Ничего себе, — согласился я и глупо Добавил: — Только пластмассовый. Предпочитаю в натуральном виде.

Но Муза легко меня поддержала:

— Откровенно говоря, я тоже. У меня обязательно будет их трое, натуральных. Я росла у матери одна, без брата и сестры, и знаю, как это невесело. Я всегда мечтала о брате или сестричке. У меня будет тройка малышей, это точно.

— Гм… Почему же тройка? — В разговоре с нею я уже совсем освоился. Ничего, оказывается, страшного. Девушка совсем простая, не кривляка.

— Так… Не знаю. Третий, самый маленький, будет любимчик.

Прободнув занавеску, в черном проеме окна показалась чуть кудлатая, мальчишечья голова Сони, и округлое ее лицо расплылось в улыбке.