Ударивший в колокол - Лев Славин

Ода все время жила как бы в предвкушении каких-то необычных поворотов своей судьбы. Жаждала ли она их? Скорее, чувствовала себя обреченной на большие душевные встряски, может быть падения, но и последующие возрождения. Эта внутренняя сумятица в немалой мере подогревалась чтением романов модной тогда Жорж Занд. Ее книги были евангелием для некоторой (преимущественно дамской) части читающей публики. Боткин называл Жорж Занд «Иисусом Христом женского рода».

Через год после письма Огареву и Сатину (собственно, приписки к письму мужа) Натали писала уже исключительно для себя в своем интимном дневнике:

«О великая Санд! Так глубоко проникнуть человеческую натуру, так смело пронести живую душу сквозь падения и разврат и вынести ее невредимо из этого всепожирающего пламени…»

Герцена временами тревожила странная восторженная настроенность его жены. В конце концов и повесть-то свою «Кто виноват?» он написал для Натали. Недаром ей он посвятил ее. Он звал там Натали от жизни одним сердцем к широте интересов, к богатству умственных переживаний, эстетических эмоций и даже политических чувствований и, может быть, действий.

Вряд ли Огарев догадывался о тех чувствах, которые роились в душе этой молодой, на вид такой неопытной жены его друга. Подумать только, что Герцен когда-то считал ее холодной, безжизненной! Как обманчива наружность! Хрупкая, с ласковой улыбкой, имевшая в себе что-то датское в свои тридцать лет… Высокий чистый лоб, не закрытый прической на прямой пробор, темно-голубые глаза, глубоко утопленные, с какой-то тайной думой в них, оттененные бровями в свободном мечтательном разлете, необыкновенно ясный взгляд, словно к чему-то зовущий, плавная грация движений — во всем этом пленительная красота, неброская, но вглядишься — не отведешь глаз.

Она продолжала любить Герцена. Но не боготворить, как в первые годы замужества. Она свергла его с пьедестала, на который сама же прежде вознесла. Не потому ли, что он оказался слишком земной? Ах, поймите, не поклонников жаждала она, а предмет поклонения, кумира, которому сама могла бы поклоняться. Притом из тех, кого бы в то же время любил и муж, стало быть из ближайших его друзей. Именно в этом противоестественном положении раздвоенное сознание Натали, могущее вместить две любви, нашло бы некую совершенную гармонию.

Нельзя исключить некоторого влияния на Натали Огарева — влияния, о котором он, между прочим, и не подозревал. Из заграничного вояжирования он вернулся нигилистом, ниспровергателем устоев. Он проповедовал в своей мягкой и чем-то неотразимой манере неограниченную свободу личности. Наш старый друг, Павел Васильевич Анненков, в ту пору часто, как и Огарев, бывал у Герценов и свидетельствует, что Николай Платонович стал провозглашать, что следует «спокойно и сознательно пренебрегать… нравственными стеснениями…».

В дневнике Натали появляются записи об Огареве:

«…Какая мощь мысли, твердость, внутренняя гармония, — в этом отношении он выше Александра… натура его божественна… я не могу устоять против этого влечения…».

В этом разговоре Натали с самой собой отпечатлелись две глубинных черты ее душевного состояния: сотворение божка для поклонения ему и невозможность противостоять этому влечению.

Впору удивляться другому. Конечно, Огарев был незаурядный человек. Но как можно приравнивать его к Герцену, полному огня и блеска, гениальных прозрений и могучего художественного таланта!

Анненков, этот проницательный флегматик, подметил возрастающий внутренний протест Натали против бытовой рутины ее существования. Тайный роман в письмах с Герценом — да! Ее бегство из дома княгини Хованской и тайное венчание — да! В юности все это отвечало романтическим зовам ее души. Но повседневный стереотип — будничная «законная» любовь, домохозяйство, роды, самый блеск Герценовского гения — приелся, даже отвращал своим навязчивым постоянством.

Дружба с Герценом была, разумеется, для Огарева драгоценна. И хотя отблеск ее падал и на жену друга, однако Огарев и не подозревал, насколько дружба с ее стороны носит особый характер. Сам Николай Платонович не разделял эту пару. Оба они — и Александр, и Натали — были для него единым существом.

Огарев был в ту пору женат гражданским браком на Наталье Тучковой, той самой любимице Натали Герцен, называвшей ее «Consuelo di sua alma» и поверявшей ей свои сердечные тайны. Однажды Натали сказала ей:

— Я больше создана для твоего Огарева, как ты для моего Александра, в вас жизнь больше кипит, а мы больше созерцаем.

Тучкова, хотя и польщенная этой откровенностью, сильно удивилась. Она попробовала обратить это в шутку.

— Ты что ж, — сказала она, — предлагаешь обмен мужьями?

Натали поняла, что зашла слишком далеко, и включилась в шутливый тон — безмолвно, правда: рассмеялась и обняла подругу.

Когда Натали была в Неаполе, она отмахнулась от олеографической красивости неаполитанского залива. Но не отводила глаз от Везувия, мощно возвышавшегося вдали. Он в ту пору был неспокоен, и Натали вдруг почувствовала в нем что-то родственное себе. Она пишет Тане Астраховой в Москву:

«…Мрачный, величественный Везувий каждую минуту выбрасывает огненный сноп… Я полюбила его как друга, эту гору, я так сочувствую ее вулканической жизни… меня физически тянет в ее огонь…»

Любовь небесная и земная

Тициан, где вы сейчас? Клянусь, если бы вы написали то, что я вам рассказываю, вы повергли бы всех в такое же очарование, каким охвачен я сам!

Ницца мерещилась Герцену как земля обетованная. В Ницце не преследуют политических эмигрантов. В Ницце вечное лето. «Там вечно ясны небеса». Герцен надеялся, что прекрасная ясность придет и в его семейную жизнь и все в ней уладится.

Гервег продолжал засыпать Герцена письмами.

«Дайте мне еще раз вашу руку! — восклицает он. — Я любил вас безумно, я и теперь с такой же силой люблю вас».

Можно подумать, что это письмо от любовницы.

«Будущее без вас, знайте это, для меня — бессмыслица…»

«Жизнь мне кажется полной только с тех пор, как я встретил вас!..»

В конце концов этот поток преклонения, почти раболепия действует на Герцена. Он готов поверить в искренность этой преданности. Он отвечает, что согласен с предложением Гервега, которое тот делает, как бы зайдясь в восторге дружбы, перейти на «ты». Он пишет Гервегу:

«…Да, да… мы друзья… близнецы…»

Гервег покуда по-прежнему в Швейцарии. Там же мать Герцена и их приятельница Мария Эрн.