Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова

С сыном Костей. 1961

Год 1953-й я встречаю в веселой студенческой компании, в нарядном, непривычно богато обставленном доме однокурсницы. С первым ударом часов, отбивающих полночь, ее отец провозглашает тост… за Сталина. Нет, я не вскакиваю в гневе из-за стола, не отталкиваю с презрением тарелку, не хлопаю дверью. Я послушно держу бокал за тонкую хрустальную ногу и даже поднимаю его, только не подношу к губам. На большее меня не хватает. С ужасом думаю: что будет дома, если родители узнают о моем позоре?

1957-й мы встречаем как начало новой эры. Свобода! Весна! Где нам, молокососам, догадаться, что это всего лишь оттепель перед новыми холодами? Мы не в силах мирно сидеть вокруг елочки, мы всю ночь большой компанией носимся по московским улицам и, пугая редких прохожих, в десять глоток декламируем еще недавно запрещенные стихи. Мы врываемся в квартиры знакомых, не задумываясь, ждут ли нас там или нет. Мы восторженно повторяем имена тех, кто вернулся – из лагеря, из тюрьмы. Я все время слышу – и сама повторяю – имя Константина Богатырёва, но предчувствия не тревожат меня, а ведь меньше месяца осталось до нашей с ним встречи и меньше года – до дня, когда эта фамилия станет моей.

Теперь мы – семейные люди, Новый год встречаем дома – пусть приходят к нам. Приходят знакомые, приводят незнакомых. Милая девушка с новогодним именем Ёлка пришла с другом – смуглым, узкоглазым, молчаливым. Он почти не принимал участия в общем веселии и лишь к утру, когда все выдохлись и утихомирились, стал негромко, словно себе самому, рассказывать о том, что происходит в комнате. Завороженные и обалдевшие, мы вдруг увидели себя со стороны, в ином измерении, вплетенными в картину мира и космоса, мельчайшими и в то же время значительными.

– Как его зовут? – шепотом спрашиваю у Ёлочки, когда импровизация обрывается столь же внезапно, как началась.

– Генка, – отвечает она беспечно.

– А по фамилии?

– Айги.

1966-й начался розыгрышем: какой-то шутник позвонил и назвался Иосифом Бродским. Неудивительно, меня давно дразнят этим моим увлечением: я всем уши прожужжала, декламируя его стихи, привезенные из Питера.

Чтобы не ударить в грязь лицом (пусть не воображает, что поверила!), беседу веду пренебрежительно, высокомерно, не без язвительности, и в той же манере приглашаю шутника на ужин.

Софья Богатырёва, редактор журнала «Пионер». 1971

В назначенный час у дверей раздается звонок и на пороге возникает высокий, рыжеволосый, румяный с мороза и, без сомнения, подлинный Иосиф Бродский! После того, что я утром ему наговорила, мне остается только одно: немедленно и бесповоротно провалиться сквозь землю. Это оказалось затруднительно: мы жили на пятом этаже.

Канун 69-го. После вторжения советских танков в Прагу – по нашим надеждам они прошлись столь же тяжело и неотвратимо, как по чешским улицам, – в Москве волна репрессий: аресты, обыски. Знакомые приносят нам на хранение пачки сам– и тамиздата, поначалу мы как-то распихиваем их, потом оставляем на виду – все равно прятать уже негде, но с неизменным почтением отводим самое защищенное место драгоценному грузу – чемодану с бумагами Андрея Дмитриевича Сахарова, которые доверила нам Елена Боннэр.

На встречу 1989-го к нам едва поспел прямо из Шереметьева американец, профессор русской литературы – мы познакомились, когда он стажировался в Москве. Мельком взглянув, я огорчаюсь, что за два года он отрастил такой толстый живот. Но он стремительно обретает былую стройность, прилюдно расстегнув штаны и вытащив из-за пояса, как кенгуру из сумки детеныша, только что вышедший в США «Метрополь» и два последних номера «Континента» – рождественский подарок, таким способом пронесенный сквозь бдительный таможенный контроль.

…Пока я предаюсь воспоминаниям, перебирая разных времен новогодия, среди которых не было, похоже, ни одного безоблачного и уж точно, ни одного легкого: ведь всё – елку, подарки, угощение – приходилось не покупать, а доставать (как я ненавидела это мерзкое слово и то, что оно тогда означало!), и на обочине сознания брезжит вопрос: зачем? Не напрасно ли мы тратили столько сил и времени – во имя чего? Чтобы повеселиться несколько часов в неурочное ночное время? Да нет, разумеется.

Новый год для моего поколения в моей стране был не просто праздник – это был единственный неполитический праздник. Многое сошлось на нем. Ощущение преемственности: в отличие от 1 Мая и 7 Ноября Новый год справляли наши деды и прадеды. Ощущение причастности: Новый год отмечается – пусть в разные даты – всем земным шаром, что тоненькой ниточкой связывало нас с миром по ту сторону железного занавеса. Ощущение независимости: тут ничего не было от советской власти, этот праздник мы получили не из ее рук и проводить его могли, как вздумается – без «торжественных собраний» накануне и «демонстраций трудящихся» с утра пораньше. Наконец, то был почти христианский праздник: он приходится как раз на полпути между католическим Рождеством и православным – недаром и елку, и подарки, и школьные каникулы в просторечии называли не новогодними – Рождественскими …

Ладно, хватит старое ворошить! Пора елочку наряжать.

Да здравствует 1 мая, день воздушных шариков!

В нашем довоенном детстве воздушный шарик почитался большой ценностью, в иерархии которых он располагался между поездкой в легковом автомобиле «эмка» и круглой лепешкой мороженого с вафлями, на которых значилось имя, если повезет – даже твое собственное. Замечательно, что все три радости отличались непрочностью, скоротечностью существования. Мороженое исчезало мгновенно, почти в самый миг своего появления; поездка в автомобиле по еще не разросшейся Москве длилась не более получаса, а шарик жил меньше суток, пока не превращался в сморщенный, противно вонявший резиной комок, который при некоторой оборотистости можно было выменять во дворе на фантик – красивую обертку от съеденной кем-то конфеты. Только отчаянные натуры решались на прекрасный и безумный поступок: выпустить из рук хвостик еще упругого, полного жизни шарика и подарить

себе мгновение полета. Тобою сотворенного полета. О случаях, когда шарик взмывал в небеса против твоей воли, не стоит и вспоминать, так это было печально. 1 мая был единственный день в году (а годов жизни к тому времени набежало пять, много – шесть), когда в руках собирались разом не два, не три, а целая гроздь шариков. Они трепетали на пучке тонких веревочек, они рвались из рук, и это не страшило. Подумаешь, упустишь один – вон сколько останется!

Девочка «Заяц». 1930-е

Шарики приносили особые, первомайские гости – в иные дни они у нас не появлялись. 1 мая городской транспорт полдня не работал, а мы жили в Замоскворечье, неподалеку от Красной площади, и после демонстрации мама приводила к нам чуть ли не всю редакцию журнала «Огонёк», где она работала. Гости вваливались шумной разгоряченной толпой с бумажными цветами, портретами вождей и – шариками. Портреты вождей они, уходя, забирали с собой, цветы отец выбрасывал, а шарики – шарики доставались мне.

Я очень любила день 1 мая.

Вот только ложка дегтя в нем присутствовала: что-то неуловимо менялось в этот день в нашей семье. В обычные дни мама и отец были вместе, весь остальной мир – отдельно. Даже я как-то существовала за границами их союза. 1 мая отдельно оказывался отец. Мама была с гостями. Я была с гостями – уж конечно, с гостями! Дневные гости вообще случались нечасто, друзья к родителям заявлялись поздним вечером, а меня отправляли спать до их прихода. 1 мая отец, хоть и добросовестно выполнял обязанности хозяина в традиционном застолье, но участия в общей беседе не принимал, и лицо у него оставалось будничным, даже отчужденным. Мне казалось – сердитым. После ухода гостей за закрытыми дверьми спальни родителей слышался его голос:

– Я прошу… В такое время… В нашем доме…

Он возвращался в столовую, сгребал бумажные цветы демонстрантов и брезгливо, как-то неестественно вывернув и далеко отставив руку, выносил их к помойке на заднем дворе.

Первомайские гости, как и всенародное ликование этого дня: музыка, гремевшая из репродукторов, праздные толпы на улицах, цветы и мои драгоценные шарики, – были всего лишь частью «пира во время чумы». Террор набрал силу в стране, и только в дни государственных праздников москвичи могли спать по ночам почти спокойно. Доблестные стражи порядка тоже веселились и на краткое время прекращали шастать по чужим домам и хватать ни в чем не повинных людей. Мама и ее друзья беспечно радовались пиру, отец не мог и не желал забывать о чуме.

Праздник воздушных шариков просуществовал недолго: как раз к моим шести с половиной он и оборвался навсегда. В декабре 1938-го главный редактор журнала «Огонёк» Михаил Кольцов был арестован, сотрудников не посадили, но долго таскали в известное учреждение, потом распихали по другим изданиям. Моя мама благодаря хорошему знанию языка попала в антифашистский журнал бежавших от Гитлера немецких интеллигентов, он назывался «Das Wort». Я там была однажды, мама привела дочку показать сослуживцам. Меня окружили непривычного вида тетеньки, они всплескивали руками, обнимали, щебетали все разом на непонятном языке, я их испугалась, надулась и стояла столбом.