Дорога на Компьен - Виктория Холт

Мадам дю Оссэ кивнула и отвернулась, чтобы врач не видел выражения ее лица, но он прекрасно понимал, что она чувствует.

e/>

Машо и д'Айен прошли в помещение стражи, где содержался Дамьен.

Герцог д'Айен был особенно зол — ведь покушение произошло в его присутствии, в присутствии капитана королевской стражи, и он никак его не предотвратил. Он твердо решил продемонстрировать королю и всем остальным, что считает этот акт чудовищным, что подлому предателю пощады не будет. Герцог д'Айен, сын маршала Франции, герцога де Ноайля, поддерживал иезуитов и потому решил, если получится, выудить у Дамьена информацию, компрометирующую янсенитов.

Машо же, со своей стороны, терпеть не мог иезуитов и потому решил, что Дамьен действовал от имени этого ордена. Он видел в Дамьене орудие заговора с целью возвести на трон дофина, а поскольку дофин всегда твердо придерживался того, что говорили иезуиты, следовательно — Дамьен их агент.

Таким образом оба эти могущественных господина вошли в узилище несчастного Дамьена с твердой решимостью получить показания, компрометирующие противоположные стороны.

Дамьен встретил их спокойно. Он тихо улыбался — хотя стражники уже разукрасили его физиономию ссадинами и синяками.

— Ответьте, — начал Машо, — было ли лезвие отравленным?

— Клянусь, что нет! — вскричал Дамьен.

— Так как же вы рассчитывали убить короля... таким маленьким перочинным ножиком?

— А я и не собирался убивать короля, я только хотел преподать ему урок.

— Какой урок?

— Чтобы он вырвал из своего сердца зло и гадких советчиков и начал править своим народом мудро.

— Кто вам приказал сделать это? — спросил д'Айен.

— Никто.

— Вы лжете.

— Я не лгу! Я сделал это по велению Господа и народа.

— Вы совершили это преступление из религиозных побуждений? — прицепился д'Айен. — Каковы же они?

— Народ голодает. Он умирает в горе и нищете.

— Вам заплатили, — вмешался Машо. — Кто вам заплатил?

— Я же говорю, я сам это сделал, ради славы Господа и счастья народа. Я не собирался убивать. Если б я хотел убить, я бы так и сделал.

— Вам приказали иезуиты? — продолжал Машо.

— Клянусь, нет.

— Тогда, может быть, янсениты, враги иезуитов? — предположил д'Айен.

— Никто из смертных мне не приказывал. Я сделал все по велению Господа.

— Почему вы говорите о нищете? Разве вы не служили в домах, где было достаточно еды?

— То, что добро лишь для одного, не есть добро ни для кого, — таков был ответ Дамьена. — У него есть сообщники, уверен в этом,— сказал д'Айен.

— И мы их найдем, — пробормотал Машо.

— Вы вольны сделать со мною все, что вам будет угодно, -вскричал Дамьен. — Вы можете меня пытать!.. Вы можете распять меня на кресте! И я умру с гимном радости на устах, ибо так умер Господь наш!

— Все это пустая бравада, — разозлился Машо. — Давайте посмотрим, как он держит свое слово.

И он приказал, чтобы узника раздели догола, привязали к кровати и принесли плетки и раскаленные щипцы.

Машо и д'Айен наблюдали; как раскаленные щипцы сжигали плоть узника, а он лишь кричал:

— Я один совершил это... Один!.. Ради вящей славы Божьей!

e/>

Луи приказал опустить полог постели — он хотел остаться в одиночестве.

Тринадцать лет прошло с тех пор, когда он вот так лежал, в ожидании смерти, в Метце; тринадцать лет с тех пор, как он поклялся своим духовникам, что, если выживет, будет вести жизнь, достойную. И верно, некоторое время после выздоровления он пребывал в раскаянии, но потом все вернулось на круги своя.

За эти тринадцать лет он изменился. В те дни он был предан мадам де Шатору, верен своей метрессе. С тех пор он потерял своим любовницам счет — он даже не представлял уже, сколько именно девушек прошло через Олений парк. Он презирал себя и свою жизнь, но с годами стал более циничным, и, как умный человек, понимающий, что может с легкостью себя обманывать, сознавал, что сколько бы он ни каялся, раскаяние его все равно не будет истинным.

Вот почему размышления его о будущем были такими горькими.

Он также понимал, что эти его страдания были скорее духовными, а не физическими, поскольку стало ясно, что лезвие не отравлено и что нападавший оказался обыкновенным фанатиком.

И все же он должен попытаться начать жить по-другому, он должен слушать священников, он должен регулярно посещать церковь... Придется на время отложить визиты в Олений парк, и за мадам де Помпадур он тоже посылать не станет. Конечно, фактически она уже перестала быть его любовницей, однако она остается его другом, и церкви это не нравится, что затруднит его покаяние.

Пришли врачи перевязать рану. Они выразили радость тем, что она так быстро затягивается.

— Благодарите небеса, сир, — сказали они, — рана оказалась неглубокой.

И Луи ответствовал им голосом, полным черной тоски:

— Ах, вы ошибаетесь, эта рана гораздо глубже. Она задела мое сердце.

Казалось, в эти дни дофин приобрел новый вес. Он постоянно был у одра короля, он выказывал огромное сожаление и сыновью привязанность, и те, кто об этом не знал, и догадаться не могли, какие напряженные отношения сложились в последнее время между королем и его наследником.

Опять-таки казалось, что дофин позабыл об этих сложностях. Он вел себя с таким достоинством, словно был временным королем Франции, однако всем своим видом давал понять, что положение это — временное и что реальным королем он станет только после смерти родителя.

Он испрашивал королевского совета по каждому вопросу, серьезно все выслушивал и был так скромен, что министры начали верить, будто дофин станет тем самым королем, который Франции и нужен.

Народ его обожал. Он слыл благочестивым, и народ простил ему его единственную любовницу, мадам Дадонвиль, которой он был по-прежнему верен. Ведь супруга дофина была вовсе не красавицей, хотя и ее уважали за благочестие, равное благочестию дофина, и скромность — ах, в один прекрасный день она станет очень хорошей королевой. И все-таки при всех его достоинствах не все жаждали видеть дофина на престоле. Вполне возможно, он неглуп и, совершенно очевидно, благочестив, однако многие боялись, что в качестве короля он будет слишком нетерпим и фанатичен; вместе с ним на престол взойдут иезуиты, и они-то и будут править страной. Роль парламента сойдет тогда на нет, а Гревская площадь будет залита кровью казненных.

Страна, в которой разрешается говорить философам, куда более здоровое место, чем та, где правят фанатизм и нетерпимость. И поэтому легкомысленный, жаждущий удовольствий король, возможно, представляет собою меньшую угрозу, чем мрачный и суровый фанатик.