Выстрел на Большой Морской - Николай Свечин

— Ты вот что, Алексей Николаич… Поговори об данном случае с Эффенбахом. Он тебе всё объяснит. А ко мне потом заглянешь, ежели останутся сомнения.

Лыков понял, что дальнейшие расспросы бесполезны, и откланялся. В дежурных полицейских санках он полетел на Мясницкую, где в доме 3/5 помещалось секретно-розыскное отделение при канцелярии обер-полицмейстера — московская сыскная полиция. Заведующий отделением был ему так же хорошо знаком — в 80-м году вместе арестовывали знаменитого убийцу Сашку-Цирюльника.

— Здорово, Лыков! — приветствовал гостя на пороге красавец с элегантными гусарским усами.

— Здорово, Эффенбах! Слыхал уже? Поступаешь в моё распоряжение. Достукался: меня командировали улучшить работу московского сыска.

Эффенбах загоготал, усадил Алексея на диван и велел принести чаю с ромом. Когда секретарь поставил поднос и удалился, сразу сдвинул брови:

— Ну, а теперь взаправду: почто приехал?

Лыков не спеша, во всех подробностях описал расследуемое им дело, рассказал о единственной здешней зацепке — некоей Маньке-Контузии, и передал беседы с Морозовым и Козловым о загадочной смерти купца Крестовникова. Эффенбах молча выслушал, потом произнёс:

— Начнём с девки. Манька-Контузия шалава известная и даже знаменитая. Ты отыщешь её в «Руднёвке» ежедневно после восьми вечера; до этого времени Манька отдыхает.

— Кто она и почему так прозывается?

— Молодая красивая баба двадцати пяти годов. Начинала демимоденкой[84], затем каскадной певицей, потом сделалась и проституткой. Кличку же такую получила за то, что к ремеслу своему относится, так сказать, с душой. Или с огоньком… Говорят, клиенты от неё под впечатлением выходят, будто контуженные.

— А что такое «Руднёвка»?

— Дорогой бордель в Соболевом переулке, на Грачёвке. Вход только по рекомендации, посетители отборные. Особенно любят «Руднёвку» рогожцы.

— Старообрядцы? Им же вера даже курить не разрешает!

— Кто тебе сказал? Люди, как люди: и курят, и водку хлещут, и по бл…м ходят. Не хуже других, а пожалуй, что и получше, потому, как денег без счёту.

— Я понимаю, что в стаде не без паршивой овцы, но ты говоришь так, будто они все такие.

— Лёш! Не смеши меня. И это чиновник особых поручений Департамента государственной полиции? Конечно, рогожцы не все такие. А только лишь девять из десяти!

— Поясни, пожалуйста, подробнее.

— Охотно. Да, ты прав — старообрядцам ничего такого не положено. На людях. А ежели никто не видит, то пускаются во все тяжкие. Вот, к примеру, твой знаменитый земляк Бугров — он что, аскет?

— Какой там аскет! Баб любит — страсть. У себя на Сейме уже 35 домиков, говорят, выстроил для своих бывших. Через полгода меняет!

— Ну и наши такие же. Главное, чтобы всё было шито-крыто. Как раз для этих целей и сделана «Руднёвка». Там за один только вход берут 15 рублей! А в соседнем доме обслужат за полтинник. В этом элитном бардаке аж восемнадцать девиц, на подбор — одна лучше другой. Там вообще всё первый сорт: мебель, отделка, выбор вин. Особенно славится «Турецкая комната». Она целиком обита дорогим коврами, даже двери и потолок. И ещё зеркала повсюду. Очень возбуждает богатых старичков!

— Ты меня заинтересовал. Сегодня же навещу Маньку-Контузию. Но одно меня смущает. Ты обрисовал эту шалаву дорогой штучкой для богачей. Но Мишка Самотейкин не того разряда! Тупой, здоровый и совсем не толстосум. Да его в твоей «Руднёвке» на порог не пустят! Как может быть Манька его «тёткой»?

— Запросто. Работа — это работа, а для удовольствия и твой колбасник сгодится. Ей с ним не книжки читать. Кстати, я, кажется, кое-что слыхал об этом парне. У нас много лет в Лефортове, на Ключиках, идут секретно от полиции кулачные бои. Серьёзные, с тотализатором и большими ставками. Прошлым летом на боях появился новенький, необыкновенный силач, и всех поколотил. Звали его Мишка Саратовский. Село Поим ведь в Саратовской губернии?

— В ней.

— Вот! Полагаю, это и есть твой колбасник. А Манька любит фактурных мужчин.

— Скажи, Крестовников заходил в «Руднёвку»?

— Завсегдатай был! Эти твои рогожцы — люди скрытные. Для своих грязных дел наиболее развращённые из них создали особый кружок и назвали его «Венерин клуб». Алексей Константинович был в нём председателем. Что там твои богобоязненные люди вытворяли — не передать словами! Все виды извращений, включая самые грязные… «Руднёвка» относилась к их излюбленным местам.

— Значит, Мишке Самотейкину про его возможную жертву могла рассказать Манька-Контузия?

— Вполне. По крайней мере, она хорошо знает обоих.

— А об Рупейто-Дубяго ты что-нибудь слышал?

— Нет, этот гусь мне не знаком.

— Манька проживает в «Руднёвке»?

— Неподалёку от неё. Раньше она была приписана к «Мерцу». Тоже дорогой бордель, но рангом пониже… Где-то в этом доме у неё квартира. Более точно скажут во Врачебно-полицейском комитете — они ведут учёт всем проституткам. Я сейчас пошлю туда агента, а мы пока пообедаем.

— Подожди обедать. Расскажи про Крестовникова. Это ведь было убийство?

Эффенбах поморщился, как от зубной боли.

— Да. Я приезжал осматривать тело и могу сказать со всей определенностью: его ударили по голове. Имитация несчастного случая, как и с Маковым, была довольно примитивной. А из стола пропали процентные бумаги на сумму более сорока пяти тысяч рублей.

— Почему же ты не возбудил дело?

— По настойчивой просьбе его сына, вдовы и братьев. Поверь, они были неотвязны и предлагали любые деньги!

— Они не хотят, чтобы убийца близкого им человека был наказан?

— Родня боролась за репутацию покойного. Дело в том, что Алексей Константинович Крестовников действительно якшался с террористами. Причём давно и всерьёз. Помогал деньгами: назывались суммы с несколькими нулями на конце. Устраивал нелегальных на службу на свои фабрики. Выдавал паспорта. Укрывал в своём доме членов Исполнительного комитета «Народной Воли». Организовывал их бегство заграницу. Эдакий богач-фрондёр, всегда с фигой в кармане в адрес правительства. Кстати сказать, он среди рогожцев такой был не один; зато уж самый-самый.

— Вы решили, что его убили террористы? Но зачем же резать дойную корову?

— Я и сам этого не понимал, пока ты не рассказал мне про Рупейто-Дубяго. Дело в том, что, в кабинете Крестовникова были найдены прокламации «Народной Воли» и записка от комитета. В ней говорилось, что купец казнён за отказ, вопреки обыкновению, дать денег «на революцию». Представляешь, что почувствовали родственники покойного, прочтя это? Скандал! Да в такое время! Ещё не забыто кровавое цареубийство, тайная полиция роет землю, а тут… Никто даже и не усомнился в подлинности записки, памятуя шашни покойного. Ну, и… оказали давление. На всех этажах. Участковому и частному приставам дали в лапу. Не удивлюсь, если и Козлову поднесли. Во всяком случае, он приказал мне переписать протокол и закрыть дело.

— Ну и чудеса у вас в Москве творятся! — прокомментировал поражённый Лыков. — Выходит, убийцы проломили голову человеку, взяли деньги и ушли. А их даже никто и не искал?

— Выходит, так.

— Дубяга — гений. Он гораздо умнее, чем можно было предположить. Ограбленные им питерские скопцы молчат, думая, что стали жертвой полиции. За убитого ростовщика ушёл в Сибирь какой-то извозчик. И здесь всё сошло ему с рук. Пока сошло…

Приятели свернули разговор и отправились завтракать. Лыков не рискнул появляться на людях в компании популярного в городе сыщика, и им доставили судки с едой из ближайшего трактира прямо в отделение. Вскоре посланный Эффенбахом агент принёс адрес Маньки-Контузии. По паспорту она оказалась Марией Костылёвой и проживала в доме Яргомского в Пильниковом переулке.

В первом часу ночи Лыков подъехал к указанному дому, отпустил извозчика и стукнул в ворота. Вышел невероятной толщины дворник, дыхнул перегаром:

— Кого, мил человек, надоть?

Титулярный советник сунул ему в рукавицу гривенник.

— Манька по прозвищу Контузия уже приехала?

— Она, мил человек, нынче и не уезжала. В загуле с утра.

— Так она у себя? Одна?

— Того мы не знаем. Ишшо затемно приходил к ней еёйный кредитный. Знакомая нам личность. Большой такой, напримерно, с печь размером. В обед мы им воду приносили, так он ишшо оставалси. Опосля мы… эта… отлучились мы, вобчим. У соседского старшего дворника день имянин. Так что, таперя мы не знаем, одне оне, али не одне.

— Я тогда зайду, посмотрю. Дело у меня к Маньке. Какая её дверь?

— А вон слева малый флигелёк. Ланпа одначе горит, стало быть, при себе Манька. Токмо ты, мил человек, тово… Кредитный её больно свиреп. Как бы он тебя не отмутузил. Силищи у него — ого-го!

— Ничего, объяснимся как-нибудь, — бодро ответил Лыков и пошёл к флигелю. Постучал было в дверь, но обнаружил, что она не заперта и шагнул внутрь.