Жюль Верн - Геннадий Прашкевич

Вот один из героев По — Огюст Дюпен, аналитик.

И живет он, кстати, в Париже, в предместье Сен-Жермен.

В отличие от большинства людей Огюст Дюпен видит постоянно совершающиеся вокруг нас события совершенно по-своему. В рассказе «Убийство на улице Морг», например, свидетели-иностранцы совершенно убеждены (эта деталь чрезвычайно поражала Жюля Верна) в том, что голос преступника (которого никто не видел, но все слышали) явно не принадлежал их соотечественникам.

«Француз предполагал, что слышал голос испанца и смог бы разобрать несколько слов, если бы знал испанский язык (выделено мной. — Г. П.). Голландец утверждал, что наверняка слышал голос француза, однако допрашивали голландца через переводчика, так как французского он не знал. Англичанин считал, что до него совершенно точно доносился голос немца, хотя сам ни слова не знал по-немецки. Испанец был уверен, что слышал англичанина, но судил об этом исключительно по интонации, поскольку не обнаружил никаких познаний в английском. Итальянец был убежден, что слышал русского, но беда в том, что ему никогда в жизни не приходилось говорить ни с одним русским. Еще один француз, в отличие от первого, всеми силами клялся, что, несомненно, слышал итальянца, но вынес он это убеждение исходя из интонаций говорившего».

Бесподобный прием.

Конечно, его следует помнить.

Или рассказ «Необыкновенные приключения некоего Ганса Пфааля».

«Согласно последним известиям, полученным из Роттердама, — так начинается рассказ, — в этом городе представители научно-философской мысли охвачены сильнейшим волнением. Там произошло нечто столь неожиданное, столь новое, столь несогласное с установившимися взглядами, что в непродолжительном времени, — я в этом не сомневаюсь, — будет взбудоражена вся Европа, естествоиспытатели всполошатся и в среде астрономов и натуралистов начнется смятение, невиданное до сих пор.

Произошло следующее. Такого-то числа и такого-то месяца (я не могу сообщить точной даты) огромная толпа почему-то собралась на Биржевой площади благоустроенного города Роттердама. День был теплый — совсем не по времени года — без малейшего ветерка; и благодушное настроение толпы ничуть не омрачалось оттого, что иногда ее спрыскивал легкий дождичек из огромных белых облаков, в изобилии разбросанных по голубому небосводу. Тем не менее около полудня в толпе почувствовалось легкое, но необычайное беспокойство: десять тысяч языков забормотали разом; спустя мгновение десять тысяч трубок, словно по приказу, вылетели из десяти тысяч ртов и продолжительный, громкий, дикий вопль, который можно сравнить только с ревом Ниагары, раскатился по улицам и окрестностям Роттердама.

Причина этой суматохи вскоре выяснилась. Из-за резко очерченной массы огромного облака медленно выступил и обрисовался на ясной лазури какой-то странный, весьма пестрый, но, по-видимому, плотный предмет такой курьезной формы и из такого замысловатого материала, что толпа крепкоголовых бюргеров, стоявшая внизу, разинув рты, могла только дивиться, ничего не понимая. Что же это такое? Ради всех чертей роттердамских, что бы это могло означать? Никто не знал, никто даже вообразить не мог, никто — даже сам бургомистр мингер Супербус ван Ундердук — не обладал ключом к этой тайне; и так как ничего более разумного нельзя было придумать, то в конце концов каждый из бюргеров сунул трубку обратно в угол рта и, не спуская глаз с загадочного явления, выпустил клуб дыма, приостановился, переступил с ноги на ногу, значительно хмыкнул — затем снова переступив с ноги на ногу, хмыкнул, приостановился и выпустил клуб дыма…»

А речь шла всего лишь о воздушном шаре.

Впрочем, сам герой рассказа никаких симпатий не вызывает.

Если говорить честно, этот Ганс Пфааль попросту был безумец и преступник.

Обычный ремесленник, починявший мехи для раздувания огня, он 40 лет занимал небольшой кирпичный дом в конце переулка, именуемого переулком Кислой Капусты, и 40 лет никому не отдавал постоянно копившихся долгов. Сограждане мало его интересовали, он их презирал. «Ибо, говоря откровенно, — признавался он, — народ прямо помешался на политике… Но, как я уже сказал, мы скоро почувствовали, к чему ведут пресловутая свобода, бесконечные речи, радикализм и тому подобные штуки. Людям, которые раньше являлись нашими лучшими клиентами, теперь некогда было думать о нас, грешных. Они только и знали, что читать о революциях, следить за успехами человеческой мысли и приспосабливаться к духу времени…»

Вот Ганс Пфааль и решил бежать из родного Роттердама.

А куда? Да на Луну, конечно! На Луне его ни один кредитор не достанет!

И вот в один распрекрасный день Ганс Пфааль взрывает собственноручно изготовленной бомбой всех своих кредиторов и спокойно отправляется в небо — к чудесной Луне, в корзине воздушного шара.

Жюль Верн восхищался Эдгаром По.

Он сам стремился к подобной убедительности.

«7 апреля. Встал рано и, к своей великой радости, действительно увидел Северный полюс. Не было никакого сомнения, что это именно полюс и он находится прямо подо мной. Но увы! Я поднялся на такую высоту, что ничего не мог рассмотреть в подробностях. В самом деле, если составить профессию моего восхождения на основании чисел, указывавших высоту шара в различные моменты между шестью утра 2 апреля и девятью без двадцати минут утра того же дня (когда высотомер перестал действовать), то в четыре утра 7 апреля шар должен был находиться на высоте не менее чем 7254 мили над поверхностью океана. (С первого взгляда эта цифра может показаться грандиозной, но, по всей вероятности, она гораздо ниже действительной.) Во всяком случае, я видел всю площадь, соответствовавшую большому диаметру земли; все северное полушарие лежало подо мною наподобие карты в ортографической проекции, и линия экватора образовывала линию моего горизонта. Итак, ваши превосходительства без труда поймут, что лежавшие подо мною неизведанные области в пределах полярного круга находились на столь громадном расстоянии и в столь уменьшенном виде, что рассмотреть их подробно было невозможно. Все же мне удалось увидеть кое-что замечательное. К северу от упомянутой линии, которую можно считать крайней границей человеческих открытий в этих областях, расстилалось сплошное, или почти сплошное, поле. Поверхность его, будучи вначале плоской, мало-помалу понижалась, принимая заметно вогнутую форму, и завершалась у самого полюса круглой, резко очерченной впадиной. Последняя казалась гораздо темнее остального полушария и была местами совершенно черного цвета. Диаметр впадины соответствовал углу зрения в шестьдесят пять секунд. Больше ничего нельзя было рассмотреть. К двенадцати часам впадина значительно уменьшилась, а в семь пополудни я потерял ее из вида: шар миновал западную окраину льдов и несся по направлению к экватору…»