Голубые капитаны - Владимир Казаков

— По кзоту твоему! Иди жалься… топай, топай!

Пробкин пожал плечами, встал и вышел, а Корот повернулся к Романовскому, выдернул дрожащими пальцами папиросу из пачки, закурил:

— Видал ферта?.. Классный пилот, а баламут! Вечно недоволен, морщится, пререкается. В армии я бы ему десять суток гауптвахты влепил за язык, а тут… И думаешь, куда спешит? На перрон! Встречать из Адлера свою куклу — стюардессу, нести ее чемоданчик!

— Ты не имел права отстранять его от полетов.

На минуту воцарилось неловкое молчание. Корот сделал несколько быстрых затяжек и вдавил папиросу в пепельницу.

— Есть же предел терпению!.. Страшно устаю с такими, — вздохнул он. — Трудно работать. Народу не хватает. Летаем, как заведенные, от восхода до заката. Домой пожрать съездить некогда! А что стоит мне держать в руках этих пацанов? Сейчас все грамотные, все законы знают. А сюсюкаться, уговаривать я не привык… Втягивайся в работу, Боря. Поможешь?

— Я заметил, ты стал чисто говорить по-русски, когда не волнуешься.

— Ты, что ли, один академии кончал… Где остановился?

— Я тут, вещи в камере хранения.

— Квартиру организуем, а сегодня ночуешь у меня. Познакомлю с семейством, да нам с тобой есть о чем побалакать.

— Рад буду.

Романовский вышел в коридор. Синеватый папиросный дым стлался под потолком, лениво втягиваясь в открытую форточку окна. У подоконника стояли группкой пилоты. По их возбужденным голосам он понял, что разговор полемический, затрагивает всех. Поэтому они и сгрудились вокруг Пробкина, круглая белесая голова которого возвышалась в середине. Против него в независимой позе стоял Василий Туманов.

— Так, значит, пройдешь? — иронически спрашивал Пробкин.

— Пройду! — упрямо твердил Туманов.

Романовский подошел ближе и тоже задымил сигаретой.

— Видимость ноль, облака прилипли к земле, а наш голубой Василек героически пробивается с почтой к благодарным подписчикам газет и журналов! — резюмировал Пробкин.

— С почтой, может быть, не пойду, а к больному…

— Так, так! А что говорит по этому случаю Наставление, товарищ Борщ? — обернулся Пробкин к высокому ушастому пареньку, безразлично глядевшему в окно.

— Параграф сто третий Наставления по производству полетов гласит: если погода ниже установленного для трассы минимума или ниже личного минимума пилота, пилот обязан прекратить выполнение задания и вернуться на базу или проследовать на запасной аэродром! — без запинки последовал ответ.

Пробкин поднял палец.

— Во! Устами отличника Аэрофлота всегда глаголет истина. А ты… — он повернул Туманова к окну. — Кто он, ребята?

— Пе-тух! — прозвучало неожиданно громко и стройно.

— Почему петух? — растерянно спросил Туманов. Дружный смех не мог заглушить чей-то звенящий голос из угла:

— Петух — птица задиристая, горластая, а летать не умеет!

Туманов потер лоб и угрюмо глянул на Пробкина.

— Так, значит, ты, Семен, не полетишь в плохую погоду, если нужно оказать помощь человеку? А совесть?

— По моральным вопросам авторитет у нас тоже Илья Борщ. Выдай ему, Илюша.

— При погоде, мешающей полетам, санитарная авиация за жизнь больного не отвечает, — бесстрастно, будто диктовал, произнес ушастый паренек и вдруг взорвался: — Чего ты из себя корчишь, Туманов? Без году неделя пилотское получил, а туда же, в асы! Наставление ревизуешь!

— Страшно ярый ревизионист наш Василек! — вставил Пробкин.

— За что агитируешь? — не унимался Борщ. — Жить надоело? Худой пример другим подаешь!

— Точно! Он демагог… и как там еще, Илюша?

— Опасное настроение у тебя! — Борщ внушительно засунул руку за борт пиджака и шагнул к Туманову. — Придется разобрать… Нужно проверить тебя в моральном аспекте…

Романовский с удовольствием смотрел на ребят. Таких же он видел на фронте с сорок второго по сорок пятый год. Таких и немного не похожих. Эти одинаково молодые, одинаково живые и непосредственные, эрудированные, одетые в одинаковую красивую форму. В лицах и жестах что-то орлиное, показное, бравируют, хоть и маленьким, опытом. А в облике его фронтовых товарищей не было ничего броского, экстрагероического. Разговоры велись обыкновенно будничные. Но у одного из широкого кармана летного комбинезона торчала книга, и он, наверное, после тяжелого боевого дня не сразу падал на кровать, а долго сидел у коптящего фонаря в аэродромной землянке. У другого на поясе болтался кинжал с резной рукояткой — собственное творение! Рядом с третьим всегда вертелся мокроносый щенок. Перед вылетом чертенок карабкался в пилотскую кабину и, забившись за бронеспинку, трясся от страха, «орошал» шпангоуты, но не хотел расставаться с хозяином… А этих ребят Романовский почти не различал, характеры их для него, командира, пока были тайной. Но все равно что-то роднило их с его фронтовыми друзьями, какой-то на первый взгляд малозаметный след соединял поколения, след не в виде мозолей на руках или угольной пыли, вкрапленной в кожу, а профессиональный, оставивший еще не глубокие, но уже вечные заметы в сердцах парней. Надо узнать каждого в отдельности. Вот хотя бы Туманов, «голубой Василек», нежный, как девочка, а ведь случись, полезет в пекло. А Пробкин, лидер, заводила, демагог, по Короту? Адлеровский самолет уже прилетел, а он не торопится, хотя и бросает тревожные взгляды в окно. Пожалуй, сегодня он не скоро уйдет с работы…

Романовский выронил обжегшую пальцы сигарету, затоптал окурок и вернулся к Короту.

Корот повез Романовского на своей «Волге». Последний раз в Саратове Романовский был в конце сорок четвертого года, получал на заводе самолеты — истребители. В его памяти сохранились грязные улицы, дребезжащие трамваи с окнами, заклеенными полосками бумаги, невзрачные дома. Прохожих было мало, и все они, одетые в темное, куда-то спешили. А сейчас «Волга» шуршала по гладкому асфальту, по обочинам — липы, тополя. За живой изгородью высились новостройки.

— Как звать твою жену, Миша?

— Марфа. Марфа Петровна.

— Неужели та ясноглазая Марфинька из «Красной нови»?

— Та Марфинька из деревни, — угрюмо повторил Корот и заволновался, указывая на пацана, скатывающего с пригорка на шоссе булыжник: — Смотри!.. Оболтус!

Романовский почувствовал, как тело расслабилось, пожалуй, впервые за время пребывания в Саратове. И понял причину. Больше всего он боялся услышать от Корота имя той, которую любили оба.

…Зимой 1944 года они прибыли из учебного подразделения в боевой полк. Впервые пришли на аэродром и увидели связной самолет, «бреющий» верхушки деревьев. Не делая круга, он лихо произвел посадку и, подпрыгивая на снежных перекатах, резво подрулил к стоянке. Остановился винт. Пилот поднял на лоб очки и снял шлем.

Корот толкнул Бориса в бок:

— Дива!

Девушка поправила густые, слегка растрепанные и заиндевевшие волосы, широко расставленными синими-синими глазами посмотрела на летчиков. У нее было круглое лицо, приподнятые узкие брови. Мимолетная усмешка тронула полные губы, и на щеках появились ямочки.

— Дюже гарна-а! — многозначительно протянул Корот.

А когда девушка уперлась руками в борт кабины, приподнялась, Борис прыгнул на крыло и схватился за лямки ее парашюта.

— Разрешите? Девушка отвела его руку.

— Мне поможет механик.

Борис отступил, а между ним и кабиной протиснулся Корот. Он уверенно расстегнул замок ее парашюта, снял с плеч лямки и помог вылезти из кабины. Уже на земле представился:

— Гвардии лейтенант Корот. Миша.

— Сержант Романова Екатерина Михайловна, — в тон ему ответила девушка. — Спасибо, лейтенант Миша!

Ветер огрубил кожу ее лица, выделил белыми ниточками морщинки у глаз. Грузноватая в тяжелом меховом комбинезоне Катя с трудом двигалась почти мужской походкой. Борис смотрел вслед, и ему захотелось, чтобы она оглянулась. Он упорно не отводил взгляда от ее спины, прочерченной наискосок тонким ремешком планшета. И девушка повернула голову, но посмотрела мимо него на Корота.

А вечером, когда они вернулись с ужина в свою землянку, Корот вдруг сказал:

— Женюсь я, Боря! Пока ты крутил гаечки с механиками, я договорился с донечкой о свиданке. Послухай, пойдешь сватом? Как гутарил какой-то ученый: «Женюсь младенцем!»

— Ты о той девушке?

— О. ней, Боря! Огневая дивчина! Дай бритву, соскоблю кабанячу щетину — и к ней.

— Только не ученый, а писатель Марк Твен говорил нечего, похожее на твое изречение: «Если бы я мог начать жить сначала, то женился бы во младенческом возрасте вместо того, чтобы терять время на прорезание зубов и битье посуды…»

— Вот и приехали, — сказал Корот, притормаживая машину у большого каменного дома и трижды нажимая клаксон.