Сетевые публикации - Максим Кантор

Здесь нет никакой фобии — только осознанная любовь.

Каждый любит то, что хочет, не правда ли? Так вот — я люблю именно вот это: единение отца и сына — за этим существует брак. Я люблю это. А другим не указываю.

И прекратите врать.

Привычное дело (06.12.2012)

Умер Василий Белов, его называли писателем-деревенщиком. Было такое определение: «деревенская проза» — как будто в России есть какая-то проза, помимо деревенской. Чтобы уравновесить «деревенщиков» выдумали «городскую» прозу — хотя таковой в России сроду не было по той элементарной причине, что никогда не было городского уклада. То есть можно было томиться душой в каменном колодце, можно было ужаснуться и поразиться размаху петровского строительства, можно было карикатурить свет и продажность чиновников, — а вот за любовью ехали в деревню.

«Чёрная роза в бокале аи» — это не городская жизнь, это декадентская открытка. Но когда для души, надо написать — то «река раскинулась, течёт грустит лениво и моет берега». Не было никакого специального «городского» уклада у Трифонова или Ахмадулиной, была растерянность обиженных служащих. Городские писатели в России имеются: это Достоевский и Гоголь, но их идеал — крестьянский. А уж про других и говорить нечего: Толстой, Чехов, Лесков, Пушкин, Тургенев, Есенин, Шукшин — это деревенская литература в самом чистом виде.

Россия вообще была страной деревенской, то есть крестьянской; это качество из неё старательно выкорчевывали — Столыпин, Троцкий, Гайдар — выкорчёвывали ради некоей высшей идеи: прогресса. Хотя зачем и куда торопиться, внятно объяснить не могли. Но в том сезоне носили этот фасон, и им хотелось, чтобы было как в лучших домах. Когда уничтожили деревню полностью, то выяснилось, что деревня есть жизненно важный орган в теле страны — и без деревни Россия не живёт. Городской культуры, которой жива Европа, в России почти не было — не было сотен независимых городов, не было ни замков, ни университетов, ни миннезингеров, ни городских площадей, ни бродячих театров, ни университетских школяров.

Это отнюдь не значит, что не было культуры. Это значит, что культура иная. Было другое, своё, совершенно особенное — то, что Лермонтов даже и определить толком не смог, пытаясь описать свою странную любовь к отчизне. Народа стеснялись русские романтики: отечественные мужики не слагали упоительных германских баллад. Мужиков стеснялись живописцы, придавая им лирично-пейзанский вид. И родственного чувства к мужику стеснялись почти все, кроме Толстого, — и хотели взамен своей, мужицкой, обрести прогрессивную городскую культуру, но толком не знали, какой именно городской культуры им надобно. А в результате никакая не прижилась: ни петровская, ни сталинская, ни брежневская. Появился синтетический продукт городской культуры и сегодня, но любить в нём нечего — полиэтиленовая культура не создала героя, не слепила образа, не имеет лица. А «крест и тень ветвей» потеряли. И даже не понимаем толком, что именно потеряли.

У Белова есть отчаянная страница: Иван Африканович сидит на могиле жены, которой при жизни внимания оказывал мало, и мужика «пластает горе» — без жены, как выяснилось, жизни нет. Эта сцена в точности воспроизводит (интересно, думал ли об этом Белов) стих Исаковского, в котором солдат возвращается с фронта на могилу жены Прасковьи.

Неважно, что солдат пришел с войны, а Иван Африканович — пьянствовал; уж как у кого вышло. Важно то, что главное было рядом, но жизнь прошла, и не случилось встретиться. И зачем жил — непонятно. Непонятно: за что воевал — если дома погост. Непонятно: за что пил — если, протрезвев, пришёл на могилу. Непонятно, зачем строили лишнее — если при этом убили главное.

Так именно произошло с нашей страной. Другая повесть у Белова называется «Всё впереди»; мало есть на свете столь точных пророчеств. Повесть эту считали вульгарным пасквилем на прогресс. В книжке описывается, как патриархальную любовь променяли на ничтожную городскую дрянь. Тогда (это написано лет тридцать пять назад) казалось, что характеры ходульны, а конфликт неубедителен. В книге описаны фарцовщики и прощелыги, которые Родину променяют на пёструю дрянь — это выглядело как агитка. Однако всё произошло именно так, как описал Белов — и с тысячекратным увеличением. Действительно, всё, что любили, потеряли — взамен получили много пёстрой дряни. Впрочем, терять — для России дело привычное.

Воспоминание о Рождестве 89-го (24.12.2012)

Я приехал в Париж и первым делом отыскал художника Сергея Есаяна.

Есаян уехал в 78-м году — в Москве он был одним из самых ярких подпольных художников; помню, на его проводах мрачные концептуалисты обменивались ревнивыми репликами — тогда все ревновали ко всем: концептуалисты думали, что Есаян им перебежит дорогу.

Сергей никому дорогу не перебежал — тогда уже пришла мода на инсталляции и перформансы, а он писал картины маслом; жил Есаян бедно. Студия — она же жильё — была на бульваре Эдгара Кинэ (в последние годы Есаян получил крошечную мастерскую в 18-м аррондисмане, а это была квартирёшка в мансарде — полторы комнаты). Все знают романтические истории про быт художников начала века — Утрилло, Сутина, Модильяни. Вот и Есаян так точно жил — в кино ходить не надо.

Меня убогий быт поразил. Когда Серёжа уезжал, мы были уверены, что такой талант не может остаться незамеченным. Невозможно, чтобы человек такого дарования ютился под крышей. Оказалось, что возможно. Сам я остановился у знакомых французов, молодых юристов — в просторной квартире в Сен Жерменсокм предместье.

Хозяин, молодой поверенный, был богат — я же, глядя на его достаток, наивно недоумевал: как же так, серый человек — богат, а тот, яркий, — беден. Почему?

Был канун Рождества, я пошёл к Сергею Есаяну в гости, там собралась компания бедных эмигрантов, мы пили дешевое вино, потом все уснули на полу.

Утром эмигранты разбрелись, я остался смотреть Сергеевы картины. Не заметили, как наступил вечер, я стал собираться — меня пригласили в богатые гости, известнейшие люди Парижа. Сказал Есаяну адрес, он присвистнул. Потом сказал:

— Пойдем, спустимся в бистро. Есть такое правило — когда идёшь в богатые гости, надо плотно покушать.

— Зачем? — спросил я. — Это же очень богатый дом.

— Вот именно поэтому. Правило такое.

Мы спустились в бистро. Тогда ещё в кафе курили. Есаян постоянно курил, а мне подкладывал картошки. Мы съели по огромной отбивной и по огромной тарелке картошки. Ещё он мне свои полпорции отдал. Потом я пошёл в богатые гости к важным людям. Дом был крайне богатым — но еды никакой не дали. Это были довольно жадные люди.

Кто-то из гостей, возможно, и переживал, но у меня в запасе была жареная картошка с отбивной. И Рождество прошло неплохо. Есаян был мудрый человек и отличный друг.

Поздравляю всех с наступающим светлым праздником.

Храни Вас Господь. Дай Бог каждому иметь тарелку жареной картошки и хороших друзей. С РОЖДЕСТВОМ ХРИСТОВЫМ!

Блог-книга Осьминог

Тексты Максима Кантора в разделе Колонки вы найдете чуть выше. Там же читайте о Максиме Канторе. А ниже представлены его тексты, опубликованные в блог-книге Осьминог.

http://www.peremeny.ru/books/osminog/author/kantor

Он не житель подводных глубин, но все же нечто глубинное. Его головоногий образ явился, пожалуй, из романа Герберта Уэллса «Война миров», в котором рассказано о нашествии марсиан. Это лишь выдумка, но — очень точная. Ибо — под именем марсиан кроются некие чужаки вообще, пришельцы как таковые. Осьминоги, преследующие свои ужасные цели…

http://www.peremeny.ru/books/osminog/1

Сокрытый двигатель. Чем питаются протесты? (20.05.2012)

Самое поразительное в истории человечества то, что любовь сильнее всего: страха, расчёта, смерти. В дурные моменты истории находится человек, который любовью превозмогает опасность. Христианство выбрало любовь в качестве главной скрепы общества; любовь, по замыслу Спасителя, именно та субстанция, что объединяет ближних и дальних. А христианин Данте полагал, что любовь движет Солнце и светила.

«Сокрытый двигатель», пользуясь выражением Блока, имеется у всех социальных движений и во все эпохи — вычленяется энергия события легко. Если брать крупные события истории, а не только продвижение компании на бирже, то энергия движения безусловно будет положительной. Например, революциями движет справедливость, иногда ложно понятая, её часто именуют «социальной справедливостью». Солдатами движет долг, а союзами и народами — верность. Потому и возникает слово «предательство», когда солдат, или муж, или Гай Марий Кориолан переступают через присягу.

Многое совершалось по зову чести, который часто перекрывал голос разума. Честь двигала дворянами и офицерами, честь препятствовала девице совершить опрометчивый поступок. Честь могла быть превратно истолкована, но то, что честь определяла последовательность поведения — безусловно. Даже у эсэсевцев, весьма несимпатичных людей, на пряжке форменного ремня было выбито: «Честь — в верности». Мотивом безнадёжного сопротивления часто выступало чувство достоинства. Вы всё забрали, но не в силах отнять у меня право умереть честным человеком.