Былое — это сон - Аксель Сандемусе

— Вообще-то ложь, что я в когтях у ростовщиков, — сказал Гюннер. — Я и не знаю ни одного ростовщика. — Он был под хмельком и продолжал с жаром: — Много лет я лелеял одно желание, только одно… Мне хотелось, чтобы меня всегда кто-нибудь сопровождал, например, бывший боксер, который в случае необходимости подавлял бы мою волю, кто-нибудь из тех, кто вечно опекает ворчунов вроде меня… пусть бы он не обращал внимания на мои идеи, пусть бы только защищал меня. — Он поднял глаза: — Трюггве с этим не справиться, сам видишь.

Сусанна положила руку ему на плечо, он словно проснулся, и они улыбнулись друг другу. Меня будто кольнуло. В первый раз у меня мелькнуло что-то вроде предчувствия. Сусанна скользнула по мне равнодушным взглядом — им она прикрывала свою несчастную неуверенность. Ни одну женщину я не знал так хорошо, как Сусанну. Вскоре после этого вечера она изливалась своей лучшей подруге, что нашла необыкновенно чуткого и тонкого человека — в свое время Гюннер тоже был необыкновенно тонким и чутким. Наверно, я, как и он, очень ее любил, если стерпел весь этот позор. Думаю, в этом смысле у поэта даже более толстая кожа.

— У художников нет никакого чувства ответственности, — прощебетала химичка. — А нам, бедным, все время приходится думать.

Бьёрн Люнд запел:

В Волеренге мать живет,А отец в Марокко.

Я не спускал глаз с Трюггве. По-моему, по его тупому лицу скользнула улыбка. Я повернулся и взглянул на Гюннера. Он сидел, наклонив голову, как и брат, и тоже не спускал с него глаз. В его взгляде мелькнуло что-то похожее на ненависть.

Бьёрн Люнд побагровел от спиртного, из горла у него вырывался свист, словно туда был вставлен свисток.

Заговорили о норвегизации языка Хенрика Вергеланна[30].

— Ты уже принял? — спросил кто-то.

Да, тот уже принял.

«Принять» в то время уже не имело отношения к Оксфордскому движению и еще не было речи о вступлении в национал-социалистскую партию. «Принять» в 1939 году означало принять новое правописание.

Я услыхал голос Гюннера:

— У художников слишком высокий подоходный налог.

Сусанна и Бьёрн Люнд снова занялись друг другом, я видел ее разгоряченное, пьяно-игривое лицо и понимал, что Бьёрну Люнду ничего не стоит получить ее. Мне казалось, что я чувствую ее запах, хотя сидела она далеко. Йенни от гнева лишилась дара речи.

Странно, но мало кто из кинематографистов разбирается в сущности и возможностях кино. Нам показывают пьяного, но никогда не показывают опьянения его глазами. Почему кино не показывает нам влюбленность или сексуальную одержимость изнутри, глазами самого одержимого?

Мужской голос произнес:

— Если б у меня не было жены, я никогда бы не мучил других женщин.

Могу поклясться, что Трюггве улыбнулся.

— Разумеется, война будет, — сказал Гюннер. — Она начнется через несколько месяцев и будет продолжаться тридцать лет. Наши дети вырастут за время этой войны и будут считать ее нормальным состоянием.

Принимать участие в разговоре было уже невозможно. Мысли у всех перескакивали с предмета на предмет, как у четырнадцатилетних девчонок. Я сидел и думал, что, быть может, такие люди, как Сусанна и Гюннер, гораздо счастливее, чем большинство супругов. Я вспоминал браки, которые видел в Йорстаде в годы своей юности, и те, что наблюдал позднее, — серые, безрадостные товарищества по столу и постели. После нескольких основных торжественных событий — крестины, конфирмация и венчание — супругам оставалось ждать только могилы. А Гюннер и Сусанна, благодаря друг другу, каждый день переживали что-то, и хорошее и плохое, у них всегда что-то случалось, всегда, при всей их любовной ненависти.

Да кто она такая, кто я такой, что посмели погасить для него свет и украли его ребенка? Если б все кончилось только ее уходом, беды бы не было, но ей нужна была черная месть. Он испытывал ревность в ее самой тяжелой форме, она была как кровоизлияние в мозг, а Сусанна закусила удила и уже не остановилась, пока у него на губах не выступила пена. Он впал в безумие, и получилось, будто он всегда был безумным.

Бьёрн Люнд беседовал с Сусанной о правоте и неправоте:

— Я записываю те случаи, когда бываю прав на сто процентов. Коллекционирую эти редкие золотые крупицы. В такие дни я хожу с гордо поднятой головой и знаю, что мой противник — мошенник. У меня нет необходимости предпринимать что-либо против него. Я не защищаюсь, не жалуюсь. А только задираю нос. Другое дело, когда не прав я, целиком или частично, или когда мы оба не правы. Тогда я сообщаю о нем в полицию.

Он достал сигары и одну дал Трюггве. Гюннер сделал быстрое, едва уловимое движение, но не вмешался. Трюггве сидел и крутил сигару, пока не сломал. Она упала на пол, он даже не заметил этого и продолжал сидеть, как прежде. Может, я слишком много выпил, но мне показалось, что не случайно его обезьяньи пальцы сломали сигару и выронили ее на пол.

Покидая кафе, и Бьёрн Люнд и я не совсем отчетливо понимали, что происходит. Ночь была светлая, и на улицах было еще много народу. Гюннер, Сусанна и Трюггве уехали на такси, — Сусанне хотелось прихватить еще кого-нибудь, чтобы дома продолжить вечер, но Йенни реагировала так, что Сусанна прикусила язык. Мы едва попрощались, и Гюннерсены укатили.

Бьёрн Люнд и Тора дурачились за кустами, но Йенни вытащила их оттуда.

— Джон, ты, конечно, проводишь Тору домой? — спросила она, думая, что ее голос звучит ласково, но твердо, на самом деле он дрожал от волнения.

И, вскочив в автомобиль к отцу, Йенни захлопнула дверцу.

Мы шли по направлению к Вергеланнсвейен. Светало, полусонные голуби ворковали на крышах. Мы почти не разговаривали. У подъезда Тора коротко бросила, что у нее в буфете есть немного вина, и я поднялся с нею наверх. Мы сидели и беседовали. Так, слово за слово, я остался у Торы.

Раздевшись, я подошел к окну и поверх низких крыш смотрел туда, где начинались поле и лес. Ноги горели после жаркого дня. В комнате звенела тишина. Ночь была бесконечно тиха и светла. Голуби ворковали.

Усталость и похмелье настроили меня на мечтательный лад, я замер у открытого окна. Внизу, на залитом асфальтом дворе, вдоль стены прошмыгнула крыса.

Тора возилась с постелью. Потом подошла и стала рядом. Она прижалась к косяку; не глядя на нее, я видел ее профиль. Белая пижама Торы несколько охладила меня. Красивая женщина, люди считали ее странной, говорили, что она хороший специалист. А вот я совсем не помню ее и не помню, чем она занималась, помню только, что у нее были острые зубы и тонкая талия. Слава богу, обжигаешься не на всех.

На горизонте поднялся как бы столб дыма, он быстро разрастался над крышами, занимая все небо, вершина его раскинулась, словно вершина ясеня Иггдрасиль[31].

— Неужели будет гроза? — глухо спросила Тора.

Да, мы сразу поняли — это гроза.

Мэри, Мэри, я вспомнил тебя той светлой ночью, ты пряталась в этом необычном растущем облаке. Я вспомнил тебя той ночью и вспоминаю теперь. Неужели ты умерла? Я искал тебя. Той ночью в Осло я думал о тебе, потому что предвидел столкновение, а хотел мира. Милая Мэри! Откуда у меня эта глубокая уверенность, что я сплоховал, что я конченый и ничтожный человек, которая возникает, как подумаю, что тебя уже нет, откуда этот безликий, вечно гложущий меня страх? У тебя были самые красивые ноги, какие я только видел, будто ты никогда в жизни не носила туфель. Ни одной другой женщине я не целовал ног. Нашему дому стоять бы на Барбадосе, где в пальмах шелестит пассат. Что случилось в том большом белом доме, освещенном луной? Почему ты такая мертвенно-бледная?

Я стоял рядом с Торой и не шевелился, поглощенный смутными думами о вечности. Почему великие минуты часто переживаешь с тем, кого почти не знаешь? Потому что чувствуешь себя свободно и безответственно? Тора еще не успела расставить сети. Пройдет неделя, и она начнет подумывать о браке. Но пока эта неделя не прошла, я мог чувствовать себя молодым и счастливым.

Так Йенни и надо. «Моя лучшая подруга Тора Данвик». Надеюсь, Йенни, ты сейчас спишь, а не бродишь в отчаянии по пустынным улицам, прислушиваясь к своему бедному сердцу?

Я пошел и лег. От стены веяло теплом.

Тора стояла посреди комнаты голая и мокрая. От горячей воды ноги у нее покраснели. Она водила полотенцем по спине.

— Джон, мне жаль, что у меня нет двух кроватей. Я уже второй раз принимаю душ и с удовольствием простояла бы под ним всю ночь.

Мы лежали на простыне, отодвинувшись друг от друга насколько возможно, и зевали от жары. Я был не в состоянии соблюдать условности.

Осло находится в котловине, — думаю, даже в Конго не бывает такой жары.

Когда я снова проснулся, в городе было еще тихо. Я услыхал птичий щебет. В тишине тикал будильник… Стало прохладнее. Я повернул голову и встретился с ясными глазами Торы. Они были такие глубокие, что я подумал: глаза как ночная тишь. Грудь ее равномерно поднималась и опускалась.