Зяблики в латах - Георгий Венус

Напра-во равняйсь! пела офицерская рота,

В ногу, ре-бя-та, и-ди-те!

Мы уже перешли мостик и приближались к кустам за Васильевкой.

— Как? Как?.. — опять закричал полковник Лапков. — Что?.. Что за пение! Не тянуть! Он-нан-низмом занимались? Не так!.. Не так вяло!.. От-тставить!

Гру-дью под-дайсь!

Отставить!

Гру-дью…

— Отставить!.. Поручик Зверев! Поручик Зверев, не болтать штыком, — два наряда! Подпоручик Морозов, вас за язык дергать?..

Гру-дью под-дайсь…

— Ах, так?.. Так?.. — хрипел уже полковник. — Так, значит?.. Бегом!

Гру-дью под-дайсь!

Напра-во рав-няйсь!

В но-гу, ребя-та, иди-и-те!

минут через десять, еще задыхаясь от бега, пела офицерская рота, подымаясь, наконец, на холмы.

По другую сторону холма, за кустами, лаял бульдог генерала Туркула.

Какой-то полковник в дроздовской форме, никогда прежде не виденный мною в полку, бегал вдоль шеренги выстроенных пленных. В руках он держал деревянную колотушку — из пулеметных принадлежностей.

— Кто, твою мать?.. Кто, твою мать?.. Кто, твою мать?.. — кричал полковник, быстро по очереди ударяя колотушкой по губам пленных.

— Кто, кто, кто?..

Добежав до левофлангового, полковник обернулся.

— Не говорят, ваше превосходительство.

— Нет? — спокойно улыбаясь, спросил генерал Туркул, подходя к пленным вплотную. — А ну, посмотрим! — И, размахнувшись, он ударил кого-то наотмашь и закричал уже на все поле: — Нет?.. Выходи тогда!.. Нет, не ты, твою мать!.. Ты выходи, рыжий!.. Рас-стре-ляю!.. Ага?.. Просить теперь, хрен комиссарский!.. А ну?.. Где коммунисты?.. Где комиссары?.. Показывай! Рас-стреля-а…

Рыжий красноармеец побежал вдоль строя. За ним, сорвавшись с места, кинулся криволапый бульдог. За бульдогом — Туркул.

…Дождь моросил все сильнее и сильнее. По подбородкам пленных текла бледно-розовая, замытая водою кровь.

— Этот!.. Этот!.. — испуганно тыкал пальцем на кого попало рыжий красноармеец. — Этот!.. И вот этот!.. Этот!.. Этот!..

Офицерская рота стояла в оцеплении.

Опустив голову, я смотрел на сапоги. Стоящий возле меня поручик Кечупрак тоже смотрел в землю. За ним, закрыв глаза и облокотясь на винтовку, стоял поручик Аксаев. Поручик Ягал-Богдановский держал голову прямо. Лицо его горело.

— Этот!.. И этот вот!.. Этот!..

Потом из оцепления вызвали поручика Горбика. Поручик Горбик еще на ходу зарядил винтовку. Заряжая, он улыбался…

— …Сорок семь, ваше превосходительство!

— Пять бы десятков следовало!.. А ну?.. Твою мать, да показывай!.. Катись колбасой, твою… Рас-рас-стре…

— Товарищи! Да не виновен!.. Товарищи…

— Ей-богу…

— Господа!.. Бра…

— Ей-богу вот!..

— Бра-аттцы!..

И опять раздались три выстрела. Подряд.

…Тяжело переваливаясь на кривых лапах, вдоль оцепления прошел бульдог. В зубах у «его болтались клочья чьих-то штанов.

— Убирать не стоит! Мужики уберут.

И генерал Туркул отошел в кусты, чтоб оправиться.

Вечером наша хозяйка готовила яичницу.

Солома под сковородою ярко вспыхивала, бросая на стены желто-красные, быстрые тени. Сало шипело и брызгало. Откинув голову далеко назад, хозяйка стояла перед огнем почти неподвижно и, казалось, была так же недоступна огню, как и офицерам, уже четыре дня подряд пытающимся заменить ей «уведенного» красными мужа.

— Слушай, молодая, а как ты… насчет выпивона?.. — спросил ее поручик Пестряков, когда солома наконец догорела и тяжелая круглая сковорода в руках хозяйки медленно поплыла к нам на стол.

— Если б раздобыла маленько, уважила бы нашу компанию. Как?

— Чего зеньки выпучил? Куда ставить-то буду? Тарелку подставь, что ль?

Хозяйка смотрела на нас из-под надвинувшейся на брови хустки.

— Молодая, а злющая!.. — улыбнулся поручик Ягал-Богдановский. — Ну ее к черту, господа! Дура!.. В другое время и смотреть бы не стали, а она… фордыбачится!

В это время в хату вошел мичман Дегтярев.

— Господа, в полку не ладно что-то!

— Опять?

— Что такое?

— Да вот опять третий взвод куда-то отправили…

— Ну-у?..

— И не просто, господа, — с пулеметами… Я проследить думал, да прогнали меня… И что за время, черт рога сломит!..

— Говорят, господа, куда-то и четвертую роту повели. Подпоручик Тяглов разрезал яичницу и, нагнувшись, сопел над самыми желтками.

— Серьезное, видно, дело!

Пар над яичницей быстро садился.

— Да ну их к богу! Надоело!.. Офицеры подвинулись к столу.

— Не трогают — живи, завтра в бой — умирать будем!..

— Верно! Господа, а насчет николаевской как? Эй, хозяйка!

Но хозяйки в избе уже не было.

Я разостлал шинель в сенях, рядом со спящим на полу подпоручиком Морозовым.

Очевидно, офицеры в хате уже приканчивали яичницу.

— Ты! Пень сибирский! Пальцем не лазь!

— Господа, не перекинуться ль в картишки? В преферанс сыграем? доносились голоса из-за двери.

— Да сколько же, наконец, говорите вы? Триста семьдесят один? Верно?

— Нет еще… Куда! Триста пятьдесят девять только. Ведь двенадцать прихлопнул поручик Ягал-Богдановский. Потом кто-то закрыл дверь, и в сенях стало тихо.

Этой же ночью мы выступили на Орехов.

А не доходя до Орехова, на Сладкой Балке, где провели мы следующую ночь, мы узнали еще небывалую для Дроздовского полка новость: поручик Барабаш, старый офицер-доброволец Румынского похода, снял с себя погоны, повесил их на кусты и вместе со своим вестовым, бывшим красноармейцем, перебежал к красным.

— А знаете, что еще говорят? Знаете? — уже на пути от Сладкой Балки испуганно спросил меня поручик Кечупрак. И, обождав, пока подвода выехала на более ухабистую дорогу, он перегнулся ко мне и стал рассказывать под шум и треск быстро бегущих колес:

— Говорят, в четвертой роте — еще до этого — напали на след коммунистической ячейки Да, да, ячейки По ночам, когда четвертая стояла в заставе, члены этой ячейки, говорят, переходили к красным, а потом, уже с директивами, — вы понимаете? — возвращались опять Потому наш третий взвод и лежал в цепи Перед заставой он лежал Не знали? Это когда они в первый раз уходили А второй раз, — позавчера это черт дери, и не поверишь! — а второй раз они четвертую роту обрабатывали Ну конечно, — чтоб меньше свидетелей было. Все третий взвод. Как? Прижимкою брали на психику. Да так же, как и тот раз с пленными Но хуже еще, говорят! Туркул, говорят, всю роту перестрелять хотел… вместе с офицерами Что там творилось, говорят, господи!.. «Этот, этот, этот…» Так же вот было! Но со своими ведь!.. Черт возьми, ужас какой! И наугад, в свалку, огулом. Подумайте!

Подводы быстро шли по пыльной дороге. Трясло. Вдали опять гудело

Шли бои со 2-й Конной армией.

Трясло все больше и больше.

Я сидел на подводе, свесив ноги, гадая о том, состоял ли поручик Барабаш в коммунистической ячейке или же он, как старый офицер, не вынес подобной расправы над своей ротой и ушел из полка, оскорбленный.

И еще я гадал о том — расстреляют ли его красные?

ОРЕХОВ

Мы сидели под упавшей оградой кладбища. Было совершенно темно Ни луны, ни звезд не было видно Со стороны кладбища, с тыла, несло сыростью и ночным холодом. Со степей, откуда уже пятый раз в течение ночи наступали красные курсанты, тяжело валил сухой и горячий воздух Ветра не было. Деревья на кладбише стояли не двигаясь В степи трещал кузнечик. Потом и он смолк.

Слева от нас, за углом кладбищенской ограды, стояла команда наших пеших разведчиков, почти исключительно состоящая из вольноопределяющихся В Орехов мы вошли уже с наступлением темноты, с условиями местности не были знакомы, а потому не знали также, отчего курсанты наступают исключительно на участок нашей, офицерской роты

— Эх, ракету бы! — сказал кто- то. Ему никто не ответил

Но вот со стороны степей вновь поплыли далекие, сперва немного приглушенные, голоса:

И решительный бой

С Ин-тер-наци-о-на…

— Становись! — шепотом скомандовал полковник Лапков.

— …а-а-алом — Воспрянет род людской!..

— Ать, два! Ать! — Уже выстроенные, мы мерно раскачивались

Никто не даст нам избав-ле-нья

— Ать, два! Левой! Левой

Ни бог, ни царь и ни герой

— Левой!

Ротный ударил о кобуру ладонью

— «Вперед, дроздовцы уда-лые! — грянули мы по команде — Вперед, без страха, с нами бо-ог, с нами бог!..»

Добьемся мы освобожденья

Своею соб…

…Помо-жет нам как в дни бы-лые

Чудес-ной си-ло-ю по-мо-ог!..

Наши голоса и голоса курсантов сливались и, качаясь, плыли над степью. Степь ожила. Казалось, ожила и темнота. Вырванная из тишины, она перестала быть грузной и не давила больше на брови.