Млечный путь (сборник) - Александр Коноплин

— У тебя в голове каша. Он никого не предавал. Наоборот, служил своему Отечеству, а это Долг. У всех его соратников Долг был превыше всего. Так же, впрочем, как и в нашей семье, но об этом я уже говорил. Может быть, когда-нибудь ты это поймешь.

— Но ты-то служишь власти, которую, как я поняла, не уважаешь. Почему же ты ей служишь? Не согласен с ней — иди к бендеровцам или перебеги к немцам, воюй против нас!

— Я служу не власти, а Отечеству, своей Родине. Сейчас она в опасности. К этому меня призывает мой Долг. Я не могу предать ни Родину, ни моих товарищей Тимоху Безродного, Егора Псалтырина, ни других. Наконец, просто не способен стать предателем. Пойми: я присягу давал! Помнишь, в «Капитанской дочке»: «Прощай, Петр, служи верно, кому присягнешь». Я присягнул стране, в которой родился и вырос, которую люблю. Правители приходят и уходят, а Родина остается…

Неожиданно Тина прервала его:

— У тебя есть еще водка? Дай!

За мутным окошечком вставала заря.

Как понял Ланцев, наступление на Решицу и Гомель отменяется или переносится. До сих пор, несмотря на плохую подготовку, на отсутствие резервов, на несогласованность командующих, людей в назначенное время перед красной датой гнали толпами, эшелонами, необученных, неподготовленных, прямо с колес швыряли в пекло лишь ради того, чтобы вовремя отчитаться перед верхами.

Так что все-таки произошло сейчас? Мучимый этими вопросами, Прохор иногда не замечал, что разговаривает сам с собой. Неужели Рокоссовский действительно поломал идиотский принцип и решился на отчаянный шаг? Кремлевские сидельцы ему этого не простят, и никакие успехи в грядущих боях не избавят его от кары, ибо идеология — превыше всего! Идеологи в Кремле продолжают верить, что одно упоминание об Октябрьской революции вселяет в сердца солдат энтузиазм, который эти старцы помнят еще по семнадцатому году, когда орды красных конников с обнаженными шашками неслись на вражеские пулеметы, выполняя священную для них миссию — умереть за революцию. Но нет больше тех конников, как нет и массы единых идей, а есть война, не в пример более кровавая и многотрудная, есть пот и кровь тысяч русских мужиков, движимых на огонь немецких батарей не лозунгами, а пулеметами заградотрядов, целящих между лопатками всякому, кто не согласен умирать бездарно, подобно быку на бойне. Когда-то, в начале его войны, и Ланцев был таким быком. После трехмесячного обучения его направили под Москву в саперный батальон. Прохору тогда было девятнадцать неполных лет, он, как все его сверстники, верил, что война будет недолгой, победоносной, что Красная армия всех сильней.

Тяжелые бои на смоленском направлении, видимые простым глазом ошибки командиров, огромные, необоснованные людские потери, неразбериха, бесхозяйственность и воровство отрезвили Прохора. Он первым среди сверстников усомнился в правильности всего происходящего. Дух сомнений укрепился в боях под Ельней. Лето 1942-го он встретил в должности командира стрелкового взвода, немного позже — и роты. Столь быстрое продвижение по службе не вскружило ему голову, а, наоборот, заставило с большей ответственностью относиться к своим обязанностям, работать мозгами, а не правой рукой, вынося ладонь под козырек, всякий раз выслушивая приказ полуграмотного командира. Его служба была замечена, боевые действия, их правильный выбор, а также особенная забота о подчиненных позволили командованию дивизии выдвинуть его на должность командира разведроты. Обычно зеленым лейтенантам такое не светило. Прохор был искренен в своих желаниях приблизить победу любой ценой.

Первым его понял Тимофей Безродный, тогда простой солдат, воспитанник детского дома. Второй была, как ни странно, Тина. Оказалось, ее тревожат те самые чувства, что свою службу снайпером она рассматривает как возможность сделать как можно больше для победы. После их недавнего ночного разговора прошло совсем немного времени, когда она сказала:

— Ты не думай, Прохор, что я такая уж темная. Вот ты мне про белых офицеров рассказывал, про их долг перед Родиной. Я и это очень даже понимаю. Что, думаешь, я таких в своей жизни не встречала? Директором школы в соседнем селе, где я тогда училась, был отличный человек по фамилии Малов. Анатолий Алексеевич Малов. От него я впервые услышала об офицерском долге. У меня тоже имеется долг. Перед своими. Думала: вырасту, устроюсь на хорошую работу, буду деньги зарабатывать и родителям отсылать, а маме на платье куплю такую шикарную материю, о которой она всю жизнь мечтала, а папе часы карманные с цепочкой. Не привелось. Зато другой долг у меня родился — знаешь, какой? Только ты, Проша, больше ни с кем о долге не заговаривай. Не те нынче времена. Ваш офицерский долг вместе с религией в расход списали, навечно. Ты от своих товарищей когда-нибудь слышал о доле? Во-от! А моего дядю за два слова посадили и расстреляли, а ты мне тогда целую лекцию закатил. Ни к чему это, народ ведь не дурак, все понимает и многое помнит. А вот за то, что я в тебе не ошиблась — благодарю. Не можешь ты предать нас с Тимохой и всю службу военную. Мы с Людой Павличенко однажды на одного замполита наткнулись. Врал он солдату, будто слышал, что после войны колхозов не будет. Те уши развесили, слушают. Известно, не всем они пришлись по душе, многие и пострадали. Это те, у кого голова на плечах умная и руки где надо привинчены. Им свое хозяйство во сне снится, а таких немало. Вот замполит на эту кнопочку и нажал… А тут мы. Людмила хотела его сразу в Особый отдел тащить, да я отговорила: там его шлепнут сразу, а тут, глядишь, и послужит еще, повоюет. Конечно, тому замполиту жопу надрать следовало, не до смерти, а так… Да, по-всякому командиры своих солдат в бой посылают. Иной уговорами — это плохо помогает, иной матерком, а то и пинком, третий россказнями о послевоенной жизни, будто водку будут всем защитникам Отечества выдавать бесплатно и награды на грудь всем будут вешать… А как иначе? Чтобы их поднять в атаку, какая сила нужна! На смерть ведь идут, не на свадьбу! Да, многие хотят без колхозов жить, только, я думаю, не выжить нам без них. У мужика по природе заложено одно: старается он как можно больше под себя загрести. А такое и раньше было — мне батя рассказывал, и ему наплевать, что сосед бедствует. А в колхозе все равны, завидовать некому. Зависть — это хуже ненависти, из-за зависти и убить, и обобрать могут. Опять же, мужик наш от природы вороватый. Ну, не пройдет мимо, если что плохо лежит! А насчет того, что обирают их как липку, — это точно. «Все для фронта, все для победы» — это понятно, это — сейчас. Но ведь и до войны обирали! Кабы не огород — клади зубы на полку. Вот ты видел наши книжечки, где трудодни отмечались? Вместо каждого трудодня там палочку чертили. Обещали на каждую палочку по столько-то килограммов зерна, мяса, того-сего… И ни шиша не давали. За «палочки» работали. И это тоже все — до войны. Почему так? Ведь обещали! У нас радио над столом висело. Из него мы узнавали, как хорошо живем, сколько у нас всего… Отец слушал спокойно, а мама не могла — выключала. Говорила, издевательство это. Так и жили: по радио одно, по жизни другое. Так что даже очень хорошо твоих белых генералов понимаю: очень им хотелось вернуть в страну прежний порядок. Конечно, больше для себя старались, но и нам бы, может, полегче было. По крайней мере, моих дядьев не за хрен собачий не расстреляли бы.

В другой раз она сказала:

— Ты думаешь, я не понимаю, что в живых людей стреляю? Не… я понимала, а вот Людка, напарница моя, не понимала, а ведь немцы тоже все разные. Один так нам сказал: «Не стреляйте, фрау, по нам, мы не фашисты, нас погнали на войну».

— Ты что, по-немецки понимаешь?

— Я — нет, а Людка понимала. Она пальнуть по нему не успела. Вышел он с поднятыми руками. А таких убивать нельзя, они в плен сдаются.

— Наши немцы, которых мы караулили, тоже вышли с поднятыми руками.

— Их тоже нельзя было стрелять. Кто сам сдался, тот уже пленный и под эгидой… забыла, как это называется…

Глава четвертая. Бойня

К Лоеву стягивались войска 2-го Белорусского фронта. Последними прибыли два кавалерийских корпуса и разместились вначале вдоль левого берега Днепра и Сожи от Лoeва до Радули, потом один из них в ночь на девятое ноября на плотах форсировал Днепр и занял позицию возле Ручаевки. За ним второй корпус, совершив тот же маневр, остановился севернее Лоева возле Переделок. По причине непролазных болот и усилившихся дождей оказать корпусам поддержку артиллерией не было возможности. Конники пользовались своей легкой артиллерией и минометами на конной тяге. Авиация не проводила даже разведку— над всем районом боев стояли низкие облака, временами проливавшими холодный дождь на головы людей. Как сказал Кислов во время второго свидания, основные силы всего Белорусского фронта двигались вдоль Сожи на Гомель, но у них ощущался острый недостаток в артиллерии, танках и другой тяжелой технике.