Старший камеры № 75 - Юрий Комарницкий

Всю ночь я не спал. У меня не было сомнений, что врач, который появляется только в десять-одиннадцать часов утра, уколы мне не отменит. Утром благодаря «заботам» Валеры вновь пришедшая на смену сестра обязательно прикажет меня заломать и сделать укол. После первого же укола, когда мои глаза замутятся, а язык сведет судорога, объяснять уже не будет никакого смысла. Что делать?

Я знаю, есть люди, которым в самый последний, критический момент является бог, принося спасение. Себя я отношу именно к этой категории людей, отмеченных божьей милостью.

В шесть часов утра Всевышний помог мне найти выход из создавшегося положения.

Несколько ударов в железную дверь. В кормушке появляется недовольное лицо дежурного прапорщика:

— Начальник, мне срочно нужно написать заяву. Принесите бумагу и ручку.

Он смотрит на меня и цедит:

— Что там еще такое… а?

— Начальник, я буду писать заявление в спецчасть… Там все укажу.

В его заиндевелых мозгах, видимо, вспыхивают картины, одна краше другой. Он представляет, как я рассказываю о вскрытых сейфах, зверских убийствах, спрятанных миллионах. Через пять минут он передает мне два листа бумаги и шариковую ручку. Я пишу:

Начальнику ИЗ от подследственного…

Заявление…

Прошу немедленно меня вызвать для дачи показаний о вновь открывшихся фактах по моему делу. Ранее симулировал психически больного, за что прошу у администрации прощения.

Примитивно, но это единственное спасение. Сейчас о моем заявлении в первую очередь узнает медицинский персонал, затем из спецчасти придет оперативный работник. «Звездочки на дороге не валяются».

На укол в восемь часов утра меня не повели. К девяти часам открылась дверь, и прапорщик повел меня на свидание с оперативным работником.

В кабинете за столом сидел молодой рыжий детина и пальцами-сосисками приводил в порядок стопку листов. Когда прапорщик удалился, он пригласил меня сесть, слегка наклонился в мою сторону и заговорщическим голосом спросил:

— Что вы нам хотите сообщить? Я вас слушаю, — и с серьезной миной на лице добавил: — Не бойтесь, об этом никто не узнает.

— Гражданин лейтенант, почему меня здесь держат?.. Я желаю давать показания, не хочу затягивать следствие. Мне назначают уколы. Чтобы отсюда выбраться, я начинаю на себя клеветать. Если вы меня отсюда не вытащите, напишу прокурору по надзору. Думаю, администрация понимает, если каждый начнет затягивать следствие, что может получиться.

Я умышленно акцентировал именно на обстоятельстве затягивания следствия. Жаловаться на эскулапов в принципе было подобно детскому лепету на лужайке. Судьба одинокого беззащитного человека абсолютно безразлична бюрократам в нашей стране. Даже адвокат в процессе следствия нам не положен, так как недоверие, озлобленность, зависть привели к тому, что сотрудники юридического аппарата не имеют доверия друг к другу. С моей точки зрения, это и есть врата, откуда начинается бесправие.

По мере уяснения моих пламенных речей о необходимости давать показания и не затягивать следствие лейтенант терял ко мне интерес. С прямотой, присущей такому физически здоровому человеку, он огорченно вздохнул и сказал:

— А я думал, вы о новом преступлении мне расскажете. Ладно, переведу вас на корпус. Если что, обращайтесь, — он назвал свою фамилию и распорядился дежурному вести меня в камеру. Я ликовал! Оказывается, даже здесь, в тюрьме, не ведая будущего, можно испытать ликование. Но на этом мое столкновение с криминальной психиатрией не закончилось. Впереди меня ожидал месяц судебно-психиатрической экспертизы на улице Каляева города С.-Петербурга.

Глава 7

Я — коммивояжер. Блуждая по дорогам страны, наслаждаясь минимальной свободой, я убедился, что все дороги неприкаянного, ищущего, свободолюбивого сердца ведут не в великий Рим, а в бездну тюрем. Я дал себе клятву: если выйду на свободу, никогда не стану обольщаться прелестями той мнимой свободы, которая порой казалась мне раем. Что такое ад, я познал, а вот рай… Ад был реальным. У меня остались от него на теле рубцы. Они зримые и плотные на ощупь. Они, словно звезды на черной скатерти, разбросаны на моей спине, груди, руках. Это шрамы, полученные в Карагандинской тюрьме и казахстанских лагерях. Одни из них ножевые, а другие — следы от язв, съедавших тело, возникших в неотапливаемых камерах лагерных изоляторов. Что касается рая… Был ли он вообще? Мне не был нужен «рай» Гаргантюа. Мой рай всегда ассоциировался со свободой. Свободой творчества, вероисповедания, свободой бродяги в том числе, и, наконец, великой свободой, подаренной богом, свободой мироощущения.

Мое детство проходило на западной окраине страны. Я часто брал бинокль, влезал на дерево и рассматривал людей по ту сторону государственной границы. За полоской ничейной земли простиралась Румыния. Цейсовский бинокль позволял разглядеть дома, людей, животных. Уже тогда я знал, что богатые благородными приключениями земли находятся там, в глубинах этой страны, за ее пределами и дальше. Мне ужасно хотелось туда, но я был мал, была граница с колючей проволокой, и еще было столько всего, о чем я и не подозревал.

Да, время в тюрьме идет медленно. Опять я закрываю глаза, и опять из огненно-рыжих разводов, всплесков памяти, встает очередная когда-то пройденная дорога. Словно нотные знаки у больного музыканта, в моем мозгу ранеными птицами трепещут обрывки рифм, позабытые стихотворения. Губы шепчут, шепчут. Сами по себе рождаются новые стихи:

КОММИВОЯЖЕР

Коммивояжер усталой походкой бредет по этажам,Там жарят лук, там пахнет водкой, и шум и гам.Через плечо у коммивояжера висит фотоаппарат«Фотограф, что ли?.. Вот умора». И частый мат.Да, я — бродячий фотограф… проще коммивояжерЕсли б в геологии — был бы топограф. Но я не вор!Можете сфотографировать ребенка… вот образцыАх, вы желаете котенка? Н-н-н-да, молодцы.Можете расплатиться сразу, а можете потом,Хотите его рядом с вазой? Одну? В альбом?..И чтоб стоял на задних лапках и вдаль смотрел?Но это не шапочка, а шапка, под грузом сел?Бабушку?.. Можно… ведите, пусть на кровать…Зачем этот бантик… не чудите…. дайте сказать.И опять гудящие ноги, идет коммивояжерОбивает чужие пороги. Но он не вор!

О господи! Оказывается, для музы тюрьмы не исключение. И как они с Фемидой уживаются. Одна капризная, а другая… Нет, Фемиду лучше не трогать. Встать бы и записать строчки нового стиха. А может, лучше запомнить и записать завтра? Ведь и так в камере на меня смотрят подозрительно. Вот до чего довели бюрократы. Человек с ручкой воспринимается как потенциальный враг.