Спаси меня, вальс - Зельда Фицджеральд

— Это ты говоришь неправду! — крикнула Бонни.

— Как ты смеешь дерзить мне?

Алабама схватила дочь за маленькие ручки и звонко шлепнула ее по попке. Короткий звук, словно взрыв, — Алабама поняла, что она шлепнула Бонни слишком сильно. Обе смотрели друг на друга с упреком.

— Извини, — сделала Алабама жалкую попытку помириться. — Я не хотела сделать тебе больно.

— Тогда зачем ты меня шлепнула? — переспросила возмущенная Бонни.

— Я просто хотела наказать тебя за вранье.

Алабама сама не верила тому, что говорила, однако дать какое-то объяснение было необходимо.

Она торопливо вышла из комнаты. В коридоре около двери в комнату Бонни она остановилась.

— Мадемуазель!

— Да, мадам!

— Бонни сегодня чистила зубы?

— Конечно! Мадам приказала, чтобы она чистила зубы, как только встает с постели, хотя лично я думаю, что это портит эмаль…

— Черт! — злясь на себя, воскликнула Алабама. — Но крошки все равно были. Что же мне сказать Бонни, я ведь зря ее отругала?

Как-то днем, когда мадемуазель не было дома, няня привезла Бонни в студию. Танцовщицы стали наперегонки баловать девочку; Стелла тоже дала ей сладостей, и Бонни, давясь и брызгая слюной, терла руками рот, залепленный шоколадом. Алабама строго-настрого запретила ей шуметь, и та старалась не кашлять. Хлопая раскрасневшуюся Бонни по спине, Стелла повела ее в раздевалку.

— Ты тоже будешь танцевать, когда вырастешь?

— Нет, — твердо заявила Бонни. — Стать такой, как мамочка, слишком sériese[101]. Раньше она была лучше.

— Мадам, — сказала няня, — я потрясена! Как у вас ловко получается. Почти так же, как у всех остальных. Вряд ли это понравилось бы мне самой — но вам, наверно, тут хорошо.

— Господи… — в ярости прошипела Алабама.

— Всем надо что-то делать, а мадам никогда не играет в бридж, — не унималась няня. — Надо же что-то делать, поэтому, когда мы находим свое, оно захватывает нас.

Алабаме хотелось крикнуть: «Заткнись!»

— Разве бывает иначе?

Когда Дэвид сказал, что хочет еще раз приехать в студию, Алабама воспротивилась.

— Но почему? Я думал, ты хочешь показать, чего добилась.

— Ты не поймешь, — безапелляционно заявила Алабама. — Увидишь, что я делаю упражнения, которые у меня не получаются, и станешь меня отговаривать.

Танцовщицы постоянно работали до полного изнеможения.

— Почему déboulé[102]? — увещевала мадам. — Вы это уже делали — кажется.

— Ты очень похудела, — сочувственно твердил Дэвид. — Зачем себя убивать? Надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что в искусстве между любителем и профессионалом — огромная разница.

— Наверно, ты имел в виду себя и меня… — задумчиво отозвалась Алабама.

Дэвид показывал Алабаму своим друзьям, словно она была одной из его картин.

— Вы только пощупайте ее мускулы, — говорил он.

Кажется, натренированность ее тела стала чуть ли не единственным поводом для их общения.

Мышцы на ее тоненьком теле исходили жаром, собирая отчаяние усталости, от которого горело все внутри.

Успех Дэвида был его собственным — он заработал право критиковать, а Алабама чувствовала, что ей нечего дать миру, к тому же она не могла уйти от того, что уже осталось в прошлом.

Надежда стать членом труппы Дягилева неясно мерцала впереди, как дарующий благодать собор.

— Ты не первая учишься танцевать, — сказал Дэвид. — И не надо так ханжить.

Алабама не могла избавиться от уныния, так как лелеяла свои честолюбивые мечты, основываясь лишь на спорной лести Стеллы.

В студии Стелла была для всех посмешищем. Злые завистливые девушки срывали на массивной и неуклюжей польке досаду или просто плохое настроение. Она же так старалась всем угодить, что обязательно оказывалась у кого-то на пути — она льстила всем.

— Не могу найти новое трико — а я отдала за него четыреста франков, — возмутилась как-то Арьена. — У меня нет столько денег, чтобы выбрасывать на ветер четыреста франков! У нас в студии никогда прежде не случалось воровства.

Арьена обвела взглядом всех танцовщиц и остановила его на Стелле.

Призвали мадам, чтобы разрешить разгорающийся конфликт. Стелла положила трико в сундук Нордики. Разозлившись, Нордика заявила, что придется отдать в чистку все туники, но она могла бы этого и не говорить, так как Арьена держала свои вещи в идеальном состоянии.

По собственной инициативе Стелла поставила Киру позади Арьены, чтобы та могла поучиться, копируя ее замечательную технику. Кира была красавицей с длинными каштановыми волосами и роскошными формами, к тому же, протеже — неизвестно кого, — но правильно двигаться, не имея перед собой примера для подражания, она никак не могла.

— Кира! — вопила Арьена. — Не мешай мне! Она спит за станком и спит без станка. Можно подумать, что здесь лечат сном!

У Киры был надтреснутый голос.

— Арьена, — угодливо говорила она, — ты не поможешь мне с батри[103]?

— Тебе — с батри?! — взвилась Арьена. — Куда тебе батри, тебе разве что подойдет батарея кастрюлек на кухне. Или мне сообщить Стелле, что у меня теперь собственные протеже?

Стелла вынуждена была попросить Киру отойти подальше от Арьены, та заплакала и отправилась к мадам.

— Почему Стелла распоряжается, где я должна стоять?

— Не знаю, — ответила мадам, — но она тут живет, так что не обращай на нее внимания.

Мадам никогда не была особенно многословной. Ей казалось закономерным то, что девушки ссорятся. Иногда она могла обсудить желтый или светло-вишневый цвета в музыке Мендельсона. Неизбежно значение ее слов начинало ускользать от Алабамы, погружавшейся в темные скорбные воды Мраморного моря русского языка.

Карие глаза мадам были как бронзово-красные дорожки в осенней буковой роще, где полно болот, затянутых туманом, и чистые озерца неожиданно выплескиваются из земли, когда, ступая, нажимаешь на нее ногой. Девушки покачивались в такт движениям рук мадам, словно буйки на прихотливых волнах. Почти ничего не произнося на своем непостижимом, затейливом восточном языке, девушки, все сами музыкантши, понимали, что, едва пианистка начинала трогательную мелодию из «Клеопатры»[104], мадам тут же изнемогала от их самонадеянности. И они сразу требовали Брамса, потому что тогда уроки получались живыми и наполненными. У мадам, как известно, не было другой жизни, кроме студийной, и она жила, лишь когда сочиняла балетные сценки.

— Стелла, где мадам живет? — полюбопытствовала как-то Алабама.

— Ма шер, студия и есть ее дом, — ответила Стелла, — и наш тоже.

Однажды урок Алабамы был прерван — явились какие-то люди с рулетками. Они обошли всю студию, сделали обмеры и подсчеты. Потом пришли еще раз в конце недели.

— Что это значит? — спросили девушки.

— Нам придется переехать, мои дорогие, — печально ответила мадам. — Здесь хотят устроить киностудию.

На последнем уроке Алабама пыталась перед разрозненными кусками зеркала найти потерянные пируэты и окончания тысячи арабесков.

В студии не осталось ничего, кроме толстого слоя пыли и ржавых шпилек, скопившихся за тяжелой рамой, висевшей на стене картины.

— Я подумала, что найду что-нибудь, — застенчиво произнесла она, поймав любопытный взгляд мадам.

— А тут ничего нет! — воскликнула русская, разведя руками. — В мою новую студию вы сможете надевать пачку, — добавила она. — Вы просили сообщить, когда я сочту, что вы уже стали балериной. И, кто знает, возможно, в ее складках вы что-нибудь найдете.

Этой замечательной женщине было грустно покидать выцветшие стены студии, много чего повидавшие за долгие годы.

Щедро поливая потом обшарпанный пол, Алабама работала, несмотря на подхваченный на зимних сквозняках бронхит, прожигая свою жизнь в самом буквальном смысле.

И она, и Стелла, и Арьена помогали мадам перетаскивать кучи старых юбок, сношенных балеток, ненужные сундуки. Пока они все вместе разбирали эти вещи, напоминавшие о самоотверженной борьбе танцовщиц за красоту линий тела и па, Алабама наблюдала за русской.

— Ну? — произнесла мадам. — Все это очень грустно, — помолчав, добавила она безутешно.

III

Высокие углы новой студии в Русской консерватории обтачивали свет до блеска бриллиантовых граней.

Алабама стояла одна, наедине с собственным телом, в этих равнодушных стенах, наедине с собой и своими почти осязаемыми мыслями, похожая на вдову в окружении принадлежавших прошлому вещей. Длинными ногами она разбивала белую пачку, напоминая статуэтку девы, решившей укротить луну.

— Хар-ра-шо, — произнесла балетная повелительница, и в этом раскатистом русском слове Алабаме чудились неистовые клики и гром, разносящиеся над степью. Русское лицо было белым и тускло светилось, как стекло, тронутое слабым лучом. Голубые жилки на лбу говорили о сердечном недомогании, однако мадам не была больной, разве что страдала от постоянного пребывания в мире абстракций. Жила она трудно. Ланч приносила с собой в студию: сыр, яблоко и термос с холодным чаем. Она сидела на ступеньках, что вели на возвышение, и смотрела в пространство сквозь печальные такты адажио.