Петербург в 1903-1910 годах - Сергей Минцлов

В общем — огромное большинство общества сильно утомлено политиканством, во многих домах гостям ставят условия — о войне и политике не говорить. И правильно!

Осточертели все эти нелепые толки вкривь и вкось; проку от них нет, а только одно раздражение и надсадка ушей и горла. Нервничаем все сильно.

15 апреля. На улицах расклеены объявления Трепова, призывающие обывателей успокоиться и заверяющие, что слухи об избиениях ложны, и что всякая попытка к чему-либо подобному будет немедленно энергично подавлена.

16 апреля. На перекрестках усиленное количество полиции: во дворах многих домов поставлены отряды солдат; весть об этом подействовала успокоительно.

17 апреля. Вот и 17 число… Везде тихо и мирно, хотя пьяных хоть пруд пруди с самого утра. Полиция расправляется с ними энергически. «Тащщи» и «не пущщай» сегодня действует в полной силе, да оно так и следует: в праздники из Питера хоть уезжай, до того отвратителен он со своими потоками пьяных людей на тротуарах, заражающих воздух запахом водки и сверхъестественными ругательствами!

Но накануне больших праздников, особенно Пасхи, Питер интересен.

Я всегда встречаю Светлый Праздник на улице; кто хочет получить настоящее настроение, хочет ощутить душой праздник, тот не должен идти в церковь. Домовые церкви, куда устремляется большинство интеллигенции — это выставки нарядов и противны они донельзя; прочие храмы все до единого способны привести в исступление: теснота в них страшная, давка самая бесцеремонная, пихают вас как на рынке и, разумеется, там уж не до настроений!

Петербург. Александро-Невская лавра в 1900-х гг.

В прежние года я ходил обыкновенно в Александро-Невскую лавру и из сада следил за службой. Голоса едва долетают вглубь старых березовых аллей, вокруг церкви толпится народ с бесчисленными звездочками огней в руках, на колокольне ярко пылают смоляные бочки, фантастически озаряя белые стены и колокола.

Наконец из дверей церкви, склоняясь, показываются хоругви; это красивейшие минуты — выходит крестный ход, раздается торжественное «Христос воскресе».

Вчера очень удаляться от дома я не решился, хотя и плохо верил толкам. Прошел к Смольному монастырю, оттуда вернулся по Суворовскому проспекту.

Извозчики, конечно, отсутствовали совершенно, по обе стороны беспрерывно лил народ; встречалось довольно много солдат и, кое-где, офицеров. Некоторые шли весьма медленно и, дойдя до 2-ой улицы, поворачивали обратно к Смольному: вероятно, в эту ночь были наряжены негласные патрули…

На улицах у церквей везде устроены длинные скамьи для священия пасх; особенно красива была площадь вокруг церкви Рождества Христова, вся полная народом и огоньками; почти у всех в руках были пасхи и куличи. В церковь, конечно, протискаться нечего было и думать!

Начал накрапывать дождь и я вернулся домой.

30 апреля. Видел скверно напечатанные пишущей машиной прокламации, вернее, воззвания «революционного комитета», призывающие к оружию на завтра. Воззвания эти найдены подброшенными на парадных лестницах; написаны они глупо и все еще твердят про «январскую кровь»… Питерцы уже поостыли к ней; впечатления так долго здесь не держатся!

Сентябрь. Срамная война с Японией срамно и окончена: мы отдали половину Сахалина, Манчжурскую дорогу и т. д., и т. д. Мир ратификован. Ни одной победы, ни одной светлой страницы, на которой бы мог отдохнуть глаз! Разнузданность, воровство, бездарность — вот с чем выступили мы в борьбу со сплоченным народом. Как и Крымская война, эта открыла нам глаза, но вопрос, всем ли и надолго ли? Уроки Крыма забыты были очень скоро!

2 октября. Хоронили ректора Московского университета князя С. Трубецкого[158]. У клиники Елены Павловны собралась огромная толпа; впереди колесницы выстроились бесконечные пары студентов и разных учащихся с венками; полиция почти отсутствовала и порядков не наводила, а потому он был образцовый. Шествие тронулось на Суворовский проспект. Я шел почти сейчас же за гробом, но мало-помалу отстал. Толпа пела «Коль славен», но крайне нестройно; в одном месте пели начало, в другом конец, а в третьем совсем иное.

Против Николаевской академии вдруг раздались крики, вопли, и толпа, как безумная, шарахнулась к тротуарам; многие бросались и влезали на железную ограду. Оказалось, что жандарм, следовавший близ гроба и на которого начали кричать из толпы: «Долой полицию, вон сволочь», повернул лошадь и поехал прочь. Ближайшие, думая, что он хочет напасть на них, перепугались и произвели панику в задних рядах. Кое-как все успокоились, шествие пошло дальше; часть студентов — вероятно, распорядителей — шедшая близ гроба, опять запела «Коль славен», позади раздалась марсельеза и «Вы жертвою пали». Жандармы исчезли окончательно и поступили умно.

Когда вышли на Невский, гроб уже сворачивал к вокзалу. У забора, ограждающего до сих пор место будущего памятника Александру III, виднелись шапки и султаны отряда конной полиции; мы протеснились до площади, но дальше пройти возможности не было. Гроб уже скрылся, но все стояли и чего-то ждали.

Очень насмешила какая-то женщина — вроде лавочницы; протискивалась она назад мимо нас и во все горло заявила: «Вот так погребали, с песнями!» Это было так верно и так забавно, что все кругом засмеялись.

Сейчас же позади нас раздалось пение марсельезы; в революционных песнях главным образом слышались женские голоса. Как бы в ответ на это из-за угла, со стороны Гончарной, показался эскадрон конных жандармов; я успел выбраться направо к тротуару и стать под защиту железного фонарного столба. Эскадрон доехал до «Северной гостиницы»; рыжий подполковник, ведший его, скомандовал перестроение; блеснули обнаженные шашки, и жандармы тихой рысью, почти шагом, по три в ряд, двинулись на толпу. Что тут произошло — неописуемо! С дикими воплями, не видя ничего, ринулось все в стороны; на тротуаре близ нас несколько человек упало; моментально образовалась на них целая гора, и по ней неслись студенты, курсистки и т. п. Слышался плач, визг, треск доломавшейся зеленой ограды вокруг насаженных там деревьев; люди лезли на них, бросались к дверям домов, куда попало. Напрасно десятки голосов, в том числе и я — кричали: «Стойте, стойте, ничего нет!» — паника продолжалась.

Теснимые безусловно никого не трогавшими жандармами, мы выбрались переулочком на 1-ю Рождественскую улицу, и я направился домой. По дороге везде царило смятение: спешно запирались и даже заколачивались ворота и двери домов, и торговцы с лотками товаров тщетно стучали в них и молили о впуске. Жена уверяла меня, что были 2 выстрела; я слышал треск, но уверен, что это трещала деревянная ограда около деревьев.