Преподаватель симметрии. Роман-эхо - Андрей Битов

Итак, мы перебрались в тетушкин особнячок в тихой и зеленой части Лондона и, растопив камин и раскурив трубки, с портвейном и черри, стали рассуждать о новинках переводной литературы (дабы не ввязываться в отечественный литературный процесс) для выбора лауреата Премии „Лучшая иностранная книга года“, по ходу обсуждения ее параметров переходя иной раз на перспективы написания будущих своих ненаписанных произведений.

Однако заканчивалось все неизбежно игрою в паззл или разгадыванием кроссвордов и изобретением шарад, что и привело нас к составлению разного рода анаграмм. Код этой игры был сформулирован в языке так:

НЕТ ТАКОГО СМЫСЛА, КОТОРЫЙ НЕЛЬЗЯ БЫЛО БЫ ВЫРАЗИТЬ ЕЩЕ ТОЧНЕЕ И ЕЩЕ КОРОЧЕ!

Технология этой игры была проста, она исходила из представления, что всякое сложное слово является миром более простых слов, составленных из его букв. Нас убедил первый же удавшийся пример, и мы перешли на личности… Оказалось, что великий человек до буквы воплощается в своем имени, родовом и христианском, то есть в одном или нескольких ключевых словах, составленных из его имени, описываются и его судьба и характер творчества. (Как я ликовал, когда из Лоренса Стерна у меня тут же получились и смысл и предложение.)[41] От великих мы, не пытаясь даже сохранить достоинство, тут же перешли на свои личности… мы теперь раскручивали собственные имена, чтобы знать, в каком направлении развиваться.

Из наших имен анаграммы развивались хуже, чем у великих: годилось разве на кличку.

Уандей у нас уже был, Джон состоялся только как Ячменное Зерно, проще Барли, я составил себе замечательно из Тристрама Шенди — Шайдрим,[42] но друзья позавидовали и воспротивились: Эрнест он и есть Эрнест! — оставили приговор Уайльда в силе.

Итак отныне мы были Уандей, Барли и Эрнест. „Мы живы, пока судьба еще не сложилась“, — заключили мы. Вопрос, не использовать ли что получилось в качестве псевдонима, пока еще обсуждался.

Однако все были довольны: в конце концов, для того и Клуб, чтобы ощущать себя джентльменами, а не маразматиками.

Мурито тщательно протоколировал выступления, прятал на наших глазах протоколы в сейф, старательно запирал, для убедительности подергав дверцу, а ключ передавал нашему Президенту Герде. (Должен отметить, что эти двое как лица официальные в этих записках существуют уже под полными кодовыми, но ничего не означающими с точки зрения Судьбы анаграммами.)

Итак нас стало пятеро: Герда, Уандей, Барли, Эрнест и Мурито (не считая членов-корреспондентов). Так сказать, квинтет. К выбору членов-корреспондентов мы подходили теперь с еще более высокими требованиями.

Например, священнику, порвавшему с церковью, мы сразу отказали. И не потому, что были такими уж верующими… он нам сам не понравился вместе со своим романом „Евангелие от лукавого“ — так он назывался и вполне оправдывал свое название.

Речь шла о том, что в том же Кумране, в которых были найдены неканонические евангелия от Фомы, от Филиппа и другие, было обнаружено и евангелие от Иуды, из которого получалось, что Иисус был обычный инопланетянин, разведчик, и знал, что его или спасут, или воскресят, и был в том уверен; Иуда же — знал о межпланетном, а не Божественном происхождении Иисуса и пожертвовал собой, чтобы утвердить миф Иисуса как подлинный и не подорвать Учение, в которое уверовал более всех.

И в этом смысле именно Иуда принес себя в жертву и достоин всечеловеческого поклонения. Автор обыгрывал мелкие противоречия и нестыковки канонических текстов для обоснования и развития такого сюжета. Стало вдруг противно и скучно все это слушать, и мы посоветовали расстриге покаяться, пока не поздно, и вернуться к смиренному служению, на которое он был рукоположен. Себе же мы постановили, что введение в сюжет инопланетян недостойно уважающего себя автора.

По другому ряду причин не подошел нам и подающий надежды политик. (Боюсь, что мы ему позавидовали: он был родовит и толст, как Гамлет, но совершенно не озабочен проблемой „быть или не быть“; он — был, даже как-то слишком: красиво носил одежду, красиво пригубливал коньяк, красиво курил сигару.) Хотя его ненаписанный роман „Истории ХХ веков“ был, честно говоря, не плох, но тут именно я особенно возражал, потому что его роман, как и мой, основывался на путешествии во времени. Там у него один школьник конца XXI века во время урока истории нарушил дисциплину, сорвав и съев некий запретный плод во время экскурсии по ХХ веку, стал испытывать непереносимые проблемы с животом (сами посудите, во что может превратиться продукт вековой данности!) и сошел на минутку со строго выверенной нейтральной тропы. Облегчившись в прошлом веке, он был к тому же вынужден использовать единственное, что оказалось под рукой, а именно вырвал страничку из учебника, где все уже было ясно про век ХХ-й. Страничку эту соответственно подобрала некая секретная служба и, заинтересовавшись некоторыми событиями конца собственного века, постаралась их предотвратить, что и повлекло за собой катастрофы, связанные с переломами времени, и породило ряд нежелательных режимов, которых в противном случае можно было бы и избежать. Стараясь как лучше, секретные службы таким образом умудрились еще несколько ухудшить историю XX века. То есть в романе наглядно демонстрировалась поливариантность будущего и роль слепого случая (а не Промысла), определяющего последующий неизбежный ход т. н. истории. Я стал решительно оспаривать этот принцип неопределенности, настаивая на Промысле; образованный Барли меня поддержал, подсказав соответствующий термин (детерминизм); но удачнее всех нашлась Герда, сочтя неэстетичным сам сюжет, столь основанный на гастерэнтерологии, а, если уж история и впрямь такова, то и саму историю как предмет. (Хотя, теперь думаю, не приняли мы его за другое: за только что опубликованную книгу, имевшую успех.) Мы посоветовали ему полностью предаться политике, что он и сделал. (Но и там добился успеха, не иначе как потому, что хорошо знал законы пищеварения.)[43]

После такого яркого политика нам уже легче стало отклонить другого кандидата. Профессор физикохимии утомил нас замыслом о замысле, то есть сюжетом о том, как у него не складывается сюжет (роман так же уныло и назывался — „Сюжет“). Профессор пытался рассказать историю, как одному русскому приснился периодический закон химических элементов. Рассказ был перенасыщен деталями, интересными разве что специалисту, а также непонятными русскими шутками, мы задремали и сочли весь сон неправдоподобным.

Другой профессор (астроном, тайный астролог) в „почти оконченном“ романе „Столетие отмены календаря“ (название мы тут же забраковали как чересчур сложную шутку) пытался вернуть каббалу в современное сознание, обратно воссоединяя букву с цифрой. Тут нам показалось, что он посягает на монополию наших анаграмм, и мы разгрызли и выплюнули его, как косточку, порекомендовав закончить наконец роман и тогда уже не приходить.

Нам стало грустно.

— Пора уже кому-нибудь из нас хоть что-нибудь закончить… — вздохнул Барли.

Все поежились.

— Не стали ли вы слишком разборчивыми? — съязвила Герда.

— Не пора ли нам растопить камин? — предложил я.

— Нам нужна свежая кровь! — сказал решительный Уандей.

— Не становимся ли мы слишком кровожадными?.. — Я не узнал собственного голоса. — И у меня есть один на примете.

— Нам надо выработать устав! — выдохнули мы хором.

С этой трудной задачей мы почему-то легко справились, т. е. слегка лишь устав…

1. Полная свобода слову! (То есть, никакой над ним работы — пусть оно работает над автором).

2. Ответственность автора перед своим героем не может быть ниже требований, предъявляемых им к самому себе.

3. Установка на подлинность воображения, то есть категорический запрет на любые сюжеты о великих людях (они и так уже есть), а так же на т. н. научную фантастику.

4. Трудности в написании текста означают не лень, а усложнение задачи.

5. Не писать можно все, что угодно.

6. Писать можно лишь то, что получается.

7. Книги и рукописи не читаются и не возвращаются.

8. Членом-корреспондентом считается непечатающийся автор, допущенный к экзамену любым из действующих членов Клуба.

9. Публиковать произведение члену Клуба разрешается только тогда, когда все члены Клуба сочтут его законченным.

10. После опубликования произведения автор автоматически выбывает из Клуба.

11. Принятие нового члена может быть лишь единогласным.

12. Клуб самораспускается, если кто-либо из членов позволит себе поставить себя выше другого.