Чернила под кожей - Дейрдре Салливан

Он тоже выживет, но приятно знать, что кто-то меня хочет. Мне нравится физический контакт, расслабиться и отключиться тоже здорово, но вместо этого я возвращаюсь к себе домой и дважды брею ноги в душе, где горячая вода идет только минут десять.

Спускаюсь в пижаме и халате и с тюрбаном из полотенца на голове. Мама греет воду, чтобы выпить чай, но разрешает мне отлить немного в мою бутылку, спасибо ей большое. Говорит, она не ожидала всего того, что рассказали дядя Марк и бабушка, — и что я сама думаю об этом?

Я говорю:

— Нужно поспать. На сегодня я уже наговорилась.

Мой мозг как будто выжали. Мама говорит, что устала тоже, но заснуть не может. Собирается смотреть ромком по телевизору и пить вино.

Я не спрашиваю, что случилось с Саймоном. Она весь день его не упоминала, хотя обычно вворачивает его имя к месту и не к месту, вспоминает его анекдоты, его привычки, его мнения. Не знаю, то ли они расстались, то ли поссорились, то ли что еще.

Мне о многом нужно поразмыслить, но вместо этого я причесываю волосы, сушу их феном и слушаю музыку на плеере, готовясь спать. Все песни о любви, по крайней мере в моей коллекции. Странно, что исполнителям так важна любовь. Вот бы кто-нибудь выпустил альбом о простых житейских радостях. О том, как здорово, когда уберешь весь дом, и как прекрасен он минут пятнадцать, пока кто-то не придет и не устроит беспорядок снова. Или когда на лбу вскакивает прыщ, и ты ни о чем другом думать не можешь, а потом он исчезает без следа, и ты о нем не вспоминаешь, и никто даже не поймет, что у тебя на лбу был прыщ, потому что кожа там теперь гладкая и ровная. Или о разнообразных татуировках. Глупые людишки, любят других людей, а не те вещи, что могут и не могут контролировать.

Можно сделать интересную татуировку, если хочешь. На одной руке набить лаки для ногтей, фены из пятидесятых, помаду, пудру, ресницы и пайетки. На другой — тампоны, испачканную вату, бритвы с волосками, туалеты. Два рукава. Один красивый, другой ужасный. Две стороны одной медали.

Я снимаю лак с ногтей и крашу их другим. На руках и на ногах. Он темно-темно-фиолетовый, почти что черный. Я покрываю ногти прозрачным слоем, чтобы блестели. Во сне и на работе я их испорчу, но, по крайней мере, я старалась. Я засыпаю и во сне медленно мою мягкие и светлые волосы малышки Сьюзан. Она молчит, смотрит на меня огромными

глазами, пока я вспениваю шампунь. Потом смываю, держа ладонь как козырек у нее на лбу, чтобы мыло не попало ей в глаза. Б детстве я это не любила. Потом вытираю ее волосы мягким полотенцем, причесываю их аккуратно и пробегаюсь по ним пальцами. Ногти у меня острые, как ножницы, и я случайно отрезаю ее пряди. Ее лицо спокойно, голова круглая и белая, словно луна.

— Зачем ты это делаешь со мной? — спрашивает Сьюзан. — Зачем ты это делаешь со мной?

Мне хочется обернуться вороном и улететь в окно, спрятаться в гнезде, где я одна. Но я не ворон, и начинаю плакать. Поднимаю руку, чтобы потереть глаза, и понимаю, что я тоже без волос. Даже без ресниц. Это так странно, что я забываю плакать. Моргаю и зажмуриваюсь крепко — первый раз, когда во сне я осознанно глаза закрыла. Открываю их — Сьюзан исчезла. Пряди на полу похожи на солому, но спрясть из нее золото я не смогу. Даже если бы умела прясть. От всех этих отрезанных волос мне снова грустно. Что было дальше, я не помню.

Есть вещи, которые можно делать элегантно. Украшать себя, краситься тушью и помадой. Глаза и губы подчеркивают крутость. Людям не показывают, как смывают грязь, бинты меняют. Не показывают, что делает тебя живым.

Эхо взрослого и молодого «Я»

У нее синюшное лицо, у моей сексуальной зомби-женщины. На ней юбка из травы, она подмигивает. Тетрадь, которую я купила сразу после переезда, почти закончилась. Когда найдется на все это время? Выкраду у сна или других занятий. Юбки из травы, рисунки моряков. Что бы я сделала, если бы могла рисовать на родных и близких?

Меня будит утро. Оно кричит с улицы в окно, заползает в уши и свистит. Шесть часов еще не официально утро. Это время, когда возвращаются домой, а не встают. Надеваю джинсы и футболку. Пушистый кардиган поверх, чтобы холод не пробирался в кости, когда я буду развлекаться с морожеными продуктами. На работу прихожу без четверти. Катрины еще нет, а у нее ключи. Она приходит в семь — я к тому моменту уже скончалась от переохлаждения. Первые ее слова о том, что на улице прохладно. Я киваю. Конечно, блин. Она смеется, открывает двери и забивает код. Беру газеты, сортирую их и расставляю товар по полкам.

Пятница для всех работников тут важный день. Суббота тоже. Они запираются и тусят внутри. На следующее утро работать плохо, потому что иногда они начинают пить. Но для сплетен хорошо, есть о чем поговорить. Я присоединяюсь редко. Несовершеннолетняя, работаю неполный день, к тому же денег постоянно нет. Катрина рассказывает, куда они пошли, что делали. Мне все равно, но я киваю. Разговоры убивают время. Отвлекают от неприятных мыслей о том, как тяжело и странно будет сделать то, что хочет от меня мой дядя Марк.

Он особо в этом не разбирался. Не сказал мне, например, сколько это все займет. Если мне стукнет восемнадцать до того, как дело передадут суду — если вообще передадут, — останусь ли я анонимной? Потому что журналисты обожают рассказы о тяжелой жизни, особенно где есть сексуальное насилие.

Ненавижу видеть эти лица в книжных магазинах, огромные глаза на белом фоне с заголовками вроде «Мама, почему?» и «Папа, пожалуйста, остановись». Они будто говорят мне, что родители повсюду издеваются над собственными детьми, и от этой мысли я не чувствую себя менее одинокой. Скорее накрывает безнадегой. Что за мир такой, раз это целый жанр? Раз люди любят о таком читать? Кто это любит? Копаться в личной боли. Реальные истории не сильно интереснее, но их наличие — оно неправильно. Как будто предлагают понюхать чье-то испачканное белье.

Какой-то