В стране долгой весны - Евгений Рожков

— Ты знаешь, у матери были большие неприятности… — потягивая сигарету, по-свойски поведал он. — Она ведь чуть-чуть не угодила за решетку.

— Откуда мне знать, она ведь не писала.

— Короче, она выпуталась, вовремя уехала на материк и вовремя ушла на законную пенсию. Тут один очень крупный начальник погорел на взятках, разбазаривании средств и еще на каких-то махинациях. Мать каким-то образом была связана с этим начальником: или знала о взятках, или что-то имела от него.

В голосе сына отец уловил деланное спокойствие, еще почувствовал, что говорил сын о всем случившемся с неким оттенком, который появляется у юнцов, приобщившихся к делам взрослых и невольно бравирующих этим.

— Бог в шельму… — выскочило у него, но он тут же спохватился, подумал, что нехорошо так говорить о матери сыну. — Тебе ее, наверное, жалко?

— Нет, — ответил сын. — За то, что ты залез в карман государства или в карман простого человека, нужно бить по рукам. Все справедливо. В наше время взятки — мерзость. Каждый должен получать по заслугам. — Он говорил убежденно, и эта убежденность нравилась отцу. Ему, между прочим, понравилось и то, что сын не пожалел мать. — В наше время нужно иметь голову на плечах и можно жить очень хорошо, не нарушая ни на йоту законов. Поясню на примере. У нас кое-кто из официантов обсчитывает посетителей, их ловят и выгоняют. Я взял себе за правило ни на копейку, никогда, никого…

— Это хорошо, это правильно…

— Я вежлив, я хорошо обращаюсь с посетителями, они мною всегда довольны, они всегда мне благодарны за хорошее обслуживание. Некоторые специально просятся посидеть за моими столиками. У меня уже своя клиентура, и обширная. Им же выгодно сидеть за моим столиком: я не обсчитаю, я не схамлю, я им принесу все, что они пожелают, а если чего-то и нет, то я предложу другое, что будет не хуже того, что они хотели бы получить. Естественно, они всегда меня за это хотят отблагодарить. И, между прочим, у меня выходит ничуть не меньше, чем у тех, кто обсчитывает. Но у меня все законно, и у меня совесть чиста.

Он говорил, как казалось отцу, очень умно, с самоуверенностью человека, уже знающего цену и себе и другим. Но у отца глубоко в душе ощущался какой-то нехороший налет, как будто сын вот-вот откроется с какой-то другой, неожиданной грани.

— Карьера не по мне. Чем выше должность — тем выше ответственность, тем больше нужно отдаваться работе, отдавать себя без остатка. Если, конечно, честно работать. Какой смысл в этом? Материальные блага? Возможность возвыситься над другими? Или возможность обеспечить себя тем, чем не могут другие? Между прочим, я без всяких высоких должностей могу достать себе все, что только пожелает душа. Они же все, кто командует на складах, в гастрономах, универмагах — мои клиенты. Я только мигну — сразу все будет.

Отец подумал, что сын счастливо избежал, не унаследовал его мягкотелости. Он хотел бы порадоваться за него, он говорил себе, что это хорошо, но на душе было до странного робко и холодно, даже неуютно, точно его обокрали или обманули. Сын говорил все правильно, и, наверное, за него нечего бояться — он многое понял. Но все-таки отец был хмур и курил напряженно, как показалось сыну, зло. Сын подумал, что отец надломлен, раздавлен, и это не мудрено: оттуда, говорят, не возвращаются полноценными. Он хотел порадовать отца своими успехами, своею практичностью, разумностью, умением пристроиться в жизни. Он считал себя честным и счастливым человеком.

Из-за ширмы вышел еще один молодой человек в таком же джинсовом костюме, в такой же рубашке, с такими же реденькими невозмужавшими усиками, с такой же беспечной миной на лице.

— Здравствуйте, дядь Олег! Вы меня помните? — подсаживаясь к столу, улыбаясь, говорит молодой человек.

Мужчина протягивает руку. Он этого паренька не вспомнил.

Сын усмехнулся:

— Это ж Миша Осинкин, мой однокашник.

— Вспомнили? — Миша слегка привстал.

— Майкл, иди гуляй, пока есть возможность, а то вот-вот попрут любители Бахуса.

— Может, перекусите, утром в аэропорту поди не успели? А у нас свежие отбивные из оленины. — Миша уже стоял перед столом.

— Действительно, я как-то… Неси, и я перехвачу. — Сын потянулся к сигаретам.

— Может, чего-нибудь такого? — Миша лукаво пошевелил рукой.

— Брось! — отрезал сын.

— Не, ты меня не так понял…

— Ловкач! Своих клиентов раскошелишь!

Миша скрылся за ширмой.

— Ты не одобряешь выбранную мною работу? — Сын спокойно, без всякого выражения смотрел на отца. — Ты все время молчишь. Тебе не нравится, что я официант? В нашей стране любой труд в почете.

— Почему же, ничего не имею против. Ты живешь так, как нравится, и это правильно. На меня не обращай внимания. Если хочешь знать, отцы всегда мечтают о неосуществимом.

Они замолчали, и молчание для них было тягостно.

— А ты его так и не вспомнил? — спросил сын. — Осинкин! Мать его у нас в школе литературу преподавала. Помнишь, она мне двойку вкатила за подсказку. Я поймал этого Мишулю и отмолотил его как следует. С тех пор мне ни единой двойки не поставила. — Он засмеялся, слегка откинувшись в кресле. — Его из института турнули. Темная история — он там за какую-то правду воевал. Я ему не доверяю. С полгода болтался, стал попивать. Я его к нам пристроил. Теперь ничего, попивает втихаря, но на службе ни-ни. Помнит наш уговор: зашибет за шиворот, подведет меня, вышибу отсюда. Ну а чего? Правильно? Терпеть не могу пьяниц.

Сын осекся, отвернулся в сторону, глубоко затянулся дымом сигареты. Он понял, что несколько неловко поступил по отношению к отцу. «Ну а чего? Я же сказал правду, и это к нему не относится. А если принимает на себя, то это уж его дело. Сам виноват, что до такой жизни докатился».

Котлеты были вкусными. Может, он просто проголодался? Он соскучился там по оленине. За долгие годы жизни на Севере к ней сильно привыкаешь. Он вспомнил, как вначале оленина ему не нравилась, казалась излишне пресной, жесткой. Он ел ее через силу. А теперь он чувствовал в мясе особый вкус, аромат и особую нежность.

Миша принес кофе и хотел было вновь подсесть к их столу, но сын резко сказал:

— Не липни, занимайся делами.

Ели молча, и отец все время чувствовал робость перед сыном. И еще он чувствовал некое превосходство сына над собой. Но он отнесся к этому спокойно, теперь многие будут чувствовать над ним превосходство. Не крикнешь же им, что он не порочный, не загубленный, не униженный, что он такой же, как и они. Надо было терпеть. Чему-чему, а терпению жизнь научила его.

— Нужно быть большим на малом — вот мой девиз, — сказал сын.

Отец не стал выводить его на объяснения. Еще есть время разобраться во всем. Он не желал делать каких-то поспешных выводов.

Сын понял молчание отца по-своему: нужно, не откладывая, поговорить с отцом начистоту.

— Видишь ли, отец, меня нельзя попрекнуть в том, что я сделал что-то против своей совести, что совершил такое, за что мне было бы стыдно. Моя совесть чиста. Я хочу жить наполненной и настоящей жизнью, чтобы все в ней было, между прочим, только хорошее. Если бы мы по три жизни проживали, то я мог бы одну из них посвятить бродяжничеству или каким-нибудь трудностям, их преодолению. Да, я забыл тебе сказать, — без всякого перехода неожиданно сказал сын, — я женился.

Лицо у сына осветилось радостной и теплой улыбкой — он был в том состоянии, когда острота ощущения жизни, ее новизна распаляли, как запах свежего следа гончую.

— Ты мог бы и подождать с этим…

— Какой смысл тянуть? Я ее люблю. Ты хорошо знаешь ее отца.

Он назвал фамилию ответственного работника в их городе.

— Когда была свадьба?

— Полгода уж…

Сын почувствовал неловкость, вспомнив, что о свадьбе он даже не сообщил отцу. «Не мог же я ему давать туда телеграмму, не то заведение, куда сообщают о столь торжественном акте, — подумал он. — Сам же виноват, что попал туда».

— Тебе скоро в армию? — спросил отец, изо всех сил стараясь подавить в себе боль.

— Я — «белобилетник» — зрение. В принципе я на него не жалуюсь, но ее дядя — глазной врач, и он рекомендует мне носить очки.

В кафе появились первые посетители. Но сын не собирался уходить, хотя отец уже устал сидеть в этом зале. Он вообще устал, он с шести утра на ногах после двухчасового перелета.

— Тяжело там было? — неожиданно спросил сын и покраснел, ощутив что-то неудобное в своем вопросе.

— Ничего.

Ему не хотелось бы говорить обо всем этом. Он подумал, что самое тяжелое в жизни — необходимость забыть прошлое. «Если ты отказался от своего прошлого, то тебе слишком мало остается в жизни». Он знал, что прошлое не вычеркнуть, потому что оно всегда напоминает о себе в настоящем и будущем — оно часть его. Но он не почувствовал в этом трагизма, он поймал себя на противоречии: нужно было забыть, для того чтобы выстоять, и нельзя было забывать — опять же для того чтобы выстоять.