Танжер - Фарид Нагим

Так странно было в этом баре.

– Странно, что здесь одни парни.

Кирилл все вздыхал и будто бы ждал кого-то еще.

– Анвар, что такое «заматерел»?

– С мужчиной это происходит обычно после женитьбы. Женщина что-то такое выделяет – мужчина становится мягким, более женственным, что ли… А что?

– Мне кажется, ты заматерел.

– Да? Хм. Я бросил курить, поэтому, наверное.

– От этого сразу полнеют.

Открылась дверь, и все, кто был в баре, обернулись.

– Я потерял смысл жизни, Кир. В Ялту поеду.

– Думаешь, ты его в Ялте найдешь?

– Не знаю, вряд ли.

Выпили, вернее пил я один. И снова все разом оглянулись на дверь, чтобы посмотреть, кто пришел, и оживились ненадолго.

И я тогда понял, чего они ждут, чего я жду вместе с ними. Мы ждали, что откроется дверь, и вместе с влажным воздухом донесется тяжелое дыхание океана, а в черном проеме будут колебаться и вытягиваться огни прекрасного города, а потом увидим красивых, свободных и загорелых моряков, которые пришли к нам.

Ночью меня разбудил таможенник. Я дал ему свой паспорт. Он начал его листать. Остановился. Дальше листает.

«Какой загранпаспорт?» И отдал его мне. Потом подошел к женщине. Она долго рылась в сумке, ища паспорт.

Махнул он рукой и ушел, не стал ждать.

– Всё, Анвар, проехали! Я так боялся, ведь у тебя там нет прописки! – сказал Суходолов, и я увидел его лицо, светящееся в темноте с нижней полки.

– Я уже и двадцать долларов приготовил для взятки! Вот. – Захлебываясь от радости, шептал он.

– Не-ет, это украинская, я молился, чтобы пронесло, слава богу!

ту-дум-ту-дум ту-дум-ту дум ту-дум-ту-дум ту-дум

Хамски пьяный, я валялся на верхней полке, а он всю ночь трясся за меня и с ужасом ждал таможенников.

– А я думал, что это русская таможня.

По вагону пробегали световые полосы. Я свесил голову. Его глаза радостно и выпукло взблескивали в темноте. Хотелось подшутить над ним. Изобразить какой-нибудь припадок.

Тишина. Звонко-пустой стук молоточка внизу, подо мною. Потом уже вдалеке. Еще дальше. В проходе валяется обувь. Чья-то голая ступня свешивается. И этот приятный страх в душе, когда куришь в тамбуре.

…………………………

И вдруг в этом громко вспухающем шуме прибоя, будто напоминающем о себе, и в его борьбе с берегом, находишь сочувствие к своей борьбе за жизнь, что-то родственное. И длинный всасывающий звук его отступления.

– Сдается мне, что вода холодная все-таки.

– Да ничего она не холодная, она в самый раз сейчас.

– Да? А вы чего не купаетесь?

– Да я… что я… ты купайся…

– Сначала энергетического напитка выпьем, а то холодно все-таки.

– Да ничего не холодно, ты даже не попробовал.

Волна набегала, приподнималась, заворачивалась и стекленела, чуть приоткрывая прибрежное дно. А потом отступала с журчащим, картавым звуком струясь по гальке и шевеля ее.

– Такой звук, как будто горло кто-то полощет.

– Иди, купайся, Степной барон.

Своей тонкой ручкой он теребил сумку. Он так хотел, чтобы я радовался, как всякий человек, который что-то дарит, открывает новое для другого.

Галька была холодной, а вода еще холоднее. Приятно было вдавливать ступни в мокрый песок, крутить ими, шевелить пальцами. Прибой пошатывал меня, нужно было стараться, чтобы удерживать равновесие. Как-то сами собой приподнялись плечи и руки сжались в кулаки. Я оглянулся – он, улыбаясь своим мыслям, осторожно вынимал из сумки простынь. Я поплыл, и через какое-то время кожа перестала чувствовать холод. Вода была тяжелой, сопротивляющейся, со странным горьким вкусом. Я нырнул и головой почувствовал, что вода все-таки очень холодная.

Он оглядывался и то разворачивал, то сворачивал простынь. Пошел с нею мне навстречу, заранее радуясь и предвкушая, как укутает меня. Но по лестнице спускались два мужика в плавках, тапках и с барсетками в руках. Они как-то особенно громко говорили по-украински. И он смутился, скомкал и прижал простынь к груди, а потом пошел за мною. Я сам взял у него простынь и вытерся ею. Он смотрел в сторону.

– Боже, какие идиоты… Специально так громко разговаривают, чтобы еще раз показать, что Крым принадлежит им… Наше, наше… А он никому не принадлежит.

– Мне так легко стало после воды.

– Вот, я же говорил тебе!

– Я даже не ожидал.

– Вот, и не холодная, ведь не холодная же?

– Да, только кажется, хорошо, что вы меня уговорили… боже мой!

– Что?

– Слушайте, только сейчас понял – я же сегодня первый раз в жизни искупался в море, представляете?! Блин, как же я забыл, надо было это как-то особенно так…

– Ну да, наверное, нужно было, чтоб оркестр здесь играл туш, а ты по красной дорожке спускался к морю?

– Ну, что-то хочется, хоть выпить за это энергетического напитка.

Он быстро разлил вино в розовые пластиковые стаканчики. Красное вино казалось черным и шершавым. Тело высыхало и согревалось.

– За то, что Степной барон сегодня первый раз в жизни омылся в морских водах. Я так рад, что тебе понравилось, за тебя… и все.

Когда мы замолкали, было слышно прибой. Он шумел то тихо, то громко. То близко от нас, то смещаясь в сторону, и он мог удлиняться, укорачиваться в своих вздохах. Волны выплескивали из глубин и улавливали солнце из-за гор позади нас, от этого море казалось пыльным. Это невероятное, невыразимо живое и переменчивое море, мучительно тревожило душу. Вот я выпил, теперь я закурю. Вот я выкурил сигарету, а что дальше, что мне еще сделать, чтобы почувствовать жизнь?! Вот мои голые, подсохшие от морской соли ступни на гальке, рядом уставшие московские туфли. Вот я снова слышу прибой и мне страшно, что он не устает в своем однообразном, неумолчном движении, уже который век. Вот я снова слышу шум прибоя и крики чаек и киваю головой каким-то грустным словам Сух од олова. А ведь я в Ялте, да, это я в Ялте, так странно. 15 сентября, сегодня первый раз в жизни искупался в море, и мне не понравилось. Лежа в заснеженной Алмате, я думал, как растворюсь в его мягких объятиях, сам обниму его и закричу от счастья, но только устал от встречных морщинистых волн и своих бессмысленных движений в пустоте воды и замерз.

– А вода не соленая, а горькая… и запах какой-то.

– Иодом пахнет, это очень полезно…

Жидкими зеркалами колеблются, перетекают, бесконечно разбегаются на одном и том же месте волны. Особенно серебрится у горизонта, а небо глухое, ватно-серое. Море дышит, взблескивает нежно, свежо, словно тело, с которого только что сняли кожу. Море блестело, как клитор.

Потом мы долго поднимались к Ливадийскому дворцу. Вдоль тропинок стояли старые, советские еще таблички с указанием, сколько пройдено метров. Море шумело все глуше и ниже. Наверху было теплее, воздух казался стеклянным, и пахло нагретой солнцем хвоей.

На боковой тропинке появились люди.

– Вова, а это?

– Дуб.

– А то?

– Пиния.

– А ему сколько лет, Вов?

Мы обогнали их. Грустно шли по старому асфальту, над нами веером зависали плоские и ровные лапы деревьев. Солнце еще таилось кое-где на бронзовых мускулисто изогнутых ветвях, на толстых шишках. Дальше начинались какие-то советские постройки, и вдруг я услышал песню, будто и это холодное море, и этот дворец, ставший теперь коммерчески невыгодным музеем, саккумулировали для меня всю свою грустную, прощальную энергию в виде этой мелодии.

– Как я люблю ее! – я задрожал и пошел через кусты.

И он встрепенулся. Я чувствовал спиной его радость, созвучную моему счастью и грусти. Он был счастлив, если что-то могло сообщить мне хоть малейшую радость. Это была спортивная площадка санатория, из которой сделали кафе без названия, просто кафе. В центре одинокий пластиковый столик и два стула, другие столы и стулья были свалены в кучу у трибуны. Девчонка, загорелая, как скумбрия, грызла семечки.

– Вот интересно, девушка, где вы нашли такой бархатный янтарь?

– Какой бархатный янтарь?

– Который у вас в глазах.

– А-а, – сказала она и опустила глаза. – Папа подарил.

– Тогда дайте, пожалуйста, портвейн «Ливадия», два по сто, нет, по сто пятьдесят и два кофе.

– А кофе со сливками?

– Без.

– А чё вы? Возьмите со сливками.

– Да нет, девушка.

– Возьмите, так вкуснее, все равно по одной цене.

– Спасибо, девушка, просто сливки с вином не очень сочетаются.

– A-а, ну да.

Она засыпала кофе из пакетика и, пряча глаза, ждала, когда вскипит чайник. Super Eagle. Amerikan Flavour.

– Как же мне нравится песня, которая сейчас у вас играла.

– Это на кассете, а мне «Отель „Калифорния“» нравится.

– Хорошая песня. Мы вон там сядем.

– Где хотите. Все равно никого нет.

Я шел к нему и весело и развязно нес в пятернях стаканчики с вином и кофе. Мы сидели за столиком в центре этой площадки. Сквозь чернеющие уже кипарисы, с вялыми метелками верхушек, виднелось море, оно как будто стояло до неба. Тихо. Пусто. И вдруг снова заиграла эта мелодия, я обернулся. Девушка ждала моего взгляда. Я показал ей большой палец.