Егоркин разъезд - Иван Супрун

После этого куплета гармонист опять замолчал и наклонил голову. Замолчала на этот раз и гармошка. «Значит, песня вся, — подумал Егорка. — Полежит солдат немножко в лазарете, заживут его раны, и поедет он домой».

Но что такое! Гармошка снова издала ту же унылую мелодию, гармонист запел:

Вдруг сестрица встрепенулась,Всполошилася она,И к больному обратиласьМилосердная сестра:«Что тебе, солдатик, нужноИли пить тебе подать?».«Ничего, сестра, не надо,Я уж начал умирать».

«Вот это здорово! Солдат говорил, что ранен не опасно, и вдруг — умирать? Как это так?»

Егорка вскочил на ноги и, никого не замечая, крикнул:

— Неправильно!

— Почему неправильно? — спросил безногий гармонист.

— Солдат должен вылечиться и уехать домой!

Егорка оглянулся, увидев незнакомые улыбающиеся лица, смутился, вырвался из круга и побежал домой.

Когда со станции Протасовка пришел паровоз, Егорка вернулся на лужайку, но там уже никого не было. Около вагона, в котором ехал безногий солдат, толпились люди. Зазвякали буфера, вздрогнули и закачались вагоны: паровоз прицепился к составу и вот-вот должен был дать гудок отправления.

— Спой чего-нибудь на прощанье, — сказал безногому веселый пассажир.

— Сейчас сварганю. Слушайте и запоминайте, господа хорошие. Очень интересные дела творятся на божьем свете, — безногий солдат, лихо рванув гармошку, весело пропел:

Гришка и СашкаСидят за столом,А царь НиколашкаПошел за вином.Расея, Расея!Ах, жаль мне тебя…

Вечером Егорка сказал отцу:

— На божьем свете творятся интересные дела.

— Что ж это за дела?

— Гришка и Сашка сидят за столом, а царь Николашка ходит за вином.

— От кого ты об этом слышал?

Егорка рассказал про безногого солдата и спросил:

— А кто такие Гришка и Сашка?

Отец ответил:

— Сашка — это царица, а Гришка — царев друг. Но ты вот что запомни: петь эту песню нельзя, за нее могут арестовать и посадить в острог.

— А если не петь, а рассказывать тихим голосом?

— И тихим голосом нельзя.

— А думать про это можно?

— Думать можно про что угодно.

СОЛДАТ ШАТРОВ

Шатров приехал ночью. Первым его увидел стрелочник Лукьянчиков. А получилось это так. Прошел товарный поезд. Лукьянчиков закрыл семафор и, возвращаясь от подъемного рычага в будку, заметил человека: он стоял в полосе света, падающего от стрелочного фонаря. Сначала Лукьянчиков подумал, что это Федорчук или сам начальник разъезда — кроме них, прийти в такую пору на стрелочный пост некому, — но, приглядевшись, понял, что ошибся: Федорчук и Павловский были высокого роста, этот же человек низенький. Лукьянчиков заспешил, но не успел сделать и десяти шагов, как человек вдруг исчез в темноте. «Кто же это такой, чего ему надо?» — забеспокоился Лукьянчиков и зашагал еще быстрее. Через несколько секунд человек снова появился. Только теперь он находился не около стрелки, а, припав к освещенному окну, заглядывал в будку.

— Кто такой?! — крикнул Лукьянчиков.

Незнакомец не ответил, шагнул от окна и снова растворился в темноте.

— Кто такой?! — повторил Лукьянчиков.

— Свой, не бойся! — донесся из темноты резкий, незнакомый голос.

— Чей свой? Чего прячешься? — Лукьянчиков приблизился к будке.

— А ты отгадай!

— Такого голоса не слышал.

— Тогда узнавай по обличью.

Человек вышел из темноты на свет.

На незнакомце все было солдатское: длинная помятая шинель, высокая серая шапка, сапоги, в левой руке сундучок, правая засунута в карман шинели.

«Однако Шатров! — пронеслось в голове Лукьянчикова. — Но нет? Шатров носил широкую бороду и усы, говорил не громко».

— Не признаю, — мотнул головой Лукьянчиков.

— А Шатрова помнишь?

Солдат поставил на землю сундучок и протянул руку.

— Никита Аверьянович! — Лукьянчиков кинулся к Шатрову.

— А я-то думаю, кто такой крутится около моей будки.

— Кручусь потому, что не знаю, как быть: то ли задержаться и расспросить, то ли без остановки идти по старому адресу.

— А мы тут не раз вспоминали тебя. Письмо твое зимой читали в бараке скопом. Ждали — пришлешь еще весточку, но ты как в воду канул: ни семье, ни нам. Пошли в будку! Там отдохнешь малость с дороги и расскажешь. На побывку или как?

— Какая там побывка! — Шатров взмахнул пустым рукавом. — Видишь?

Лукьянчиков молча кивнул.

— А рассказать я тебе и всем расскажу, но не теперь. Сейчас надо… — в голосе Шатрова послышалась тревога. — Скажи, как тут моя семья?

— Да ты вот что, Никита Аверьянович, — торопливо начал Лукьянчиков. — За семью шибко не печалься. Смертей у них не было. Сама-то работает сейчас в ремонтной артели. Петька живет в Левшиной, в работниках, а Настя недавно уехала в Протасовку, пристроилась в прислуги к каким-то господам. Очень туго было зимой, когда были все вместе.

— Да… — задумчиво протянул Шатров. — А конь?

— Его она продала еще прошлой осенью за три пуда муки.

— За три пуда?! А ведь мне-то зимой писала, что работает на коне: так же, как когда-то и я. Дела… А я надеялся…

Хотя Шатров и не сказал, на что он надеялся, но Лукьянчиков понял — на коня — и уставился на пустой рукав. «А зачем тебе теперь конь? Разве сможешь ты, однорукий, работать на нем?» — говорил его взгляд.

Шатров понял Лукьянчикова, покашлял, будто запершило в горле, сказал:

— Плохо…

— Плохо, Никита Аверьянович, у всех, не у тебя одного.

— Знаю. Только у таких, как я, хуже плохого. Куда я теперь: ни работать, ни стрелять.

— Аль не надоело стрелять?

— Надоело, да еще как, но стрелять, однако, еще придется. Ну ладно, об этом после поговорим.

Шатров поднял с земли сундучок, попрощался и зашагал.

— Так ты того, Никита Аверьянович, приходи, будем ждать! — крикнул ему вслед Лукьянчиков.

— Непременно приду, завтра вечером, в барак, — донеслось из темноты.

Народу в барак набралось полным-полно: сидели на скамейках вокруг стола, у стен на топчанах, а некоторые — прямо на полу. Егорка с Гришкой устроились на печке: здесь хотя жарко и душно, зато все хорошо видно.

…Шатров вошел в барак, поздоровался, окинул взглядом стены, улыбнулся:

— А у вас все по-прежнему: тишь, гладь и божья благодать.

— Переменам, Никита Аверьянович, быть не от чего, — ответил Антон Кондратьевич Вощин. — Над нашим окопом еще ни одна бомба не взрывалась и, надо думать, не взорвется.

— Погодите малость, взорвется и тут, — пообещал Шатров.

— Э-э, нет, не стращай, не боимся, — заспорил шутливо Антон Кондратьевич. — До нас от позиции тысячи верст. Сто лет нужно немцу, чтобы дойти до этих мест.

— Так ведь к вам сюда надо запустить не немецкую, а нашу, русскую бомбу, и не ту, что убивает и калечит людей, а ту, что взрывает души, — ответил, не переставая улыбаться, Шатров.

— Это ты здорово сказал, — одобрительно отозвался Тырнов и дотронулся до груди Шатрова, — Пойдем-ка, Никита Аверьянович, за стол. Ты у нас нынче самый почетный гость. По обычаю надо бы угостить тебя водочкой, да вот беда, нет ее у нас. Будем угощаться разговорами.

…И вот сидят они, взрослые, за столом и «угощаются». Набивая трубочку табаком — вертеть «косушку» одной рукой неудобно — Шатров говорит:

— Пока добирался до дому, спрашивал меня не один человек, и вам, думаю, тоже перво-наперво хочется узнать — скоро ли окончится война.

— Так ведь это самое главное, — замечает Тырнов. Ты вот сказал, что у нас тут «тишь, гладь да божья благодать». Бомбы над нами не рвутся — это верно, но и жизни нормальной, человеческой нет. Раньше тоже не сладко жилось, но все же… А теперь? Эта проклятая война, как голодная собака, все пожрала… ничего не стало, и наш брат по городам и деревням живет впроголодь. Единственное, чего стало много, так это вдов, сирот да вот таких, как ты, искалеченных.

— Да, да, так оно и есть, — подхватывает Антон Кондратьевич. — А почему? Да все потому, что подкачали наши генералы, не сумели спервоначала так лупануть, чтобы пух полетел из них. Так я говорю, Никита Аверьянович?

— А кто это такие они? — спросил Шатров.

— Уж ты-то об этом знаешь лучше моего, поди, не раз встречался с ними: немцы, австрияки, итальянцы разные.

— Спасибо, Антон Кондратьевич, за ответ. Я тебя понял. Ты так думаешь: соберутся немцы или австрийцы в своих деревнях да городах вроде вот так же, как мы сейчас, и решают, нападать на другую державу или не нападать.