Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - Сергей Солоух

сомнений никаких, обиды личной и амбиций непомерных),

хотя, кто знает, кто знает, что может вскрыться,

обнаружиться, когда припертый к стенке уликами Ванюша

Закс сознается во всем, заговорит.

Ведь кто-то надоумил, подал идею чудовищную

кощунственного плана мщенья. Слабохарактерный,

безвольный, недалекий Закс (таким лепился образ Вани со

слов Устрялова, Васильева, его товарищей, знакомых,

педагогов) сам вряд ли мог решиться, в одиночку задумать и

злодеянье гнусности подобной совершить. Кто за его спиной

стоит, с какою целью манипулирует обиженным,

запутавшимся в жизни, бывшим вторым секретарем и

президентом дискоклуба? Не Ким ли, Игорь Эдуардович?

Студенческой дружины командир, организатор секции

спортивной "Черный пояс"? Ах, как хотелось Виктору

Михайловичу за шкирку взять указанного юношу, за коим

числилось, похоже, многое — и вымогательство, и спекуляция,

и вовлеченье в проституцию, да-да, но он исчез. Ни раньше и

не позже, именно тогда, когда поставил галочку в блокноте

лейтенант — пора. Исчез, два дня назад из общежитья вышел,

направился на консультацию по высшей математике, но по

дороге слился с местностью. Пропал.

Дома, деревья, гаражи, заборы — предметы пребывали

на своих местах, безропотно путь следования краткий

обозначали, а Игорь Эдуардович отсутствовал. Полдня

напрасно сбивая с ритма сердца преподавателей основ анализа

и матстатистики, гулял метр восемьдесят два в козырном

чепчике по коридору, знакомился со стендами, заданья изучал

самостоятельные и методические указанья к ним. Потомок

шелестел листвой, ходил неплотным облачком по небу,

пичугой серокрылой чирикал в кронах тополей, а вот лицом к

лицу явиться, предстать не соглашался ни за что.

Досадно, огорчительно, что предпоследний

оперативный пункт не отработав, приходится переходить к

последнему, важнейшему. Но, может быть, сам график был

слегка неточен, и эта несущественная, пустяковая

перестановка, корректировка, всего лишь нужная,

необходимая поправочка, внесенная, оправданная самою

жизнью, и служит, в общем-то, лишь подтверждением

правильности общей линии и стратегического замысла.

В общем, спеша пожать плоды трудов своих, летел

Виктор Михайлыч Макунько, неумолимо приближался к

фасаду главному с фронтоном, ложными колоннами и

башенкой нелепой (дотом-дзотом системы раннего

оповещения то ли ПО, то ли ГО на крыше). А корпус номер

один ЮГИ сиял, то есть густая тень на репутации доселе

безупречной вовсе не мешала зданью институтскому глядеть

на солнце беззаботно, светиться, сверкать слюдой фигурных

рам и даже с рейсовыми, урчащими на площади ЛиаЗАми

иной раз перемигиваться без смущения.

Вот так.

Но осечки, сбоя, на сей раз не должно быть. Сто

процентов. Способностью проникнуть в психологию

подозреваемого гордиться мог заслуженно товарищ

лейтенант. Он сам в 15.10, оставив внешнюю распахнутой, а

внутреннюю чуть прикрыв, через двойные двери в кабинет

профессора и ректора вошел, и тут же пять черных точек

всего-то успела стрелка отсчитать часов стенных, за четверть

часа до назначенного срока, впорхнула излучавшая все, что

положено особе, причастной к делу государственному,

барышня при папке коленкоровой "на подпись" и доложила

носиком напудренным, но внятно:

— Он здесь.

— Давайте, — распорядился лейтенант, хотя, казалось

бы, кивнуть, отмашку дать, уместно было бы,

приличествовало в данной ситуации самому Марлену

Самсоновичу, присутствовавшему, не удалившемуся гордо и

брезгливо, сидевшему, пусть и не на привычном месте в

центре под поясным портретом (масло, холст) высоколобого

калмыка без кепки, но в пальто, однако здесь же, сбоку у

приставного столика с моделью экскаватора шагающего, и,

тем не менее, неловкости не ощущая ни малейшей, шесть раз

почти что член-корреспондент не вздрогнул, не пошевелился

даже.

Боялся, может быть, услышать:

— А вас я попрошу покинуть помещение.

Но наш уполномоченный был благородным

человеком, офицером, и слово данное умел держать.

Рад стараться! Никак нет! Су-жу Со-му Со-зу!

Но он не пожалел, не пожалел о молчаливом

соглядатае, свидетеле, дышавшем в ухо Ване Заксу.

Ведь запираться стал Госстрах. Признал, что был

обижен, не отрицал, что горькую не в меру пил и планы

строил мщения, то есть восстановленья справедливости, был

подведен, поставлен, вроде бы, перед необходимостью и

неизбежностью чистосердечного признания, но у черты

последней малодушно замирал, писал, де, письма, разговоры

вел, интриговал даже, переизбранья, кооптированья

добивался, но гипс не портил, подобных мыслей не имел, все

это оговор, ошибка, недоразумение, враждебных сил

чудовищные козни и ложь нелепая лиц недостойных не то

чтоб в комитете заседать, а просто звание студента гордое, тем

более, доцента, преподавателя носить. Подробности хотите?

Не-а. То есть, конечно, с удовольствием, охотно, про

заговор послушать — мы всегда готовы, но прежде Иван

Робертович, голубчик, дорогой, надо бы груз с души тяжелый

снять. Ведь каждый может оступиться, под чуждое влияние

попасть, я понимаю, жизнь сложна… и искупить ошибку

можно, определенно, уж поверьте, только… только одним.

Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной

зачтутся.

Так говорите же, черт побери, на что и как вас

сионизм подбил.

Э… мэ…

Непониманье, бездна, пропасть, от счастья, от

взаимности, приязни в миллиметре. Да…

И вот, когда уж истекал второй тоскливый час

бессмысленной, нелепой канители, Марлен Самсонович,

молчавший, синевший, зеленевший, багровевший по мере

наполнения лоханок и пузыря небезразмерного продуктами

обмена, нетерпенья гневного, вдруг в свою очередь иерархию

взаимной подчиненности нарушил и рявкнул страшной

лекторскою глоткой:

— Встать! Хватит! Отвечай по существу!

И задрожал Иван, и оторвал глаза от тусклой без

ухода должного латуни прибора письменного юбилейного, и

посмотрел в лицо сначала рыжего, скуластого перед собой,

затем землистое с набрякшими подушечками, жилочками

справа, и понял, с ясностью трагической увидел, осознал

разлюбят, еще мгновенье и поставят крест, забудут, замкнутся

эти люди русские, к которым он стремится всей душой, всем

сердцем, если сейчас же, наконец-то, он не уступит,

немедленно не сделает навстречу шаг… у-уу… у-уу… и слезы

чистые на гладкую столешницу упали и сил их не было

смахнуть.

— Не помню просто… пили мы в тот день с утра…

— А ключ где взяли? — в ответ сейчас же потеплел,

смягчился, вселил надежду голос лейтенанта.

— У Кима дубликаты есть… У Игоря… от всех дверей.

ИРКА

А люди исчезали. Да, да, не только начальник

дружины добровольной института горного Игорь Эдуардович

Ким, насвистывая на ходу, весь воздухом сквозь губы вышел,

рассеялся в пространстве, утек за горизонт мелодией задорной

и там затих, пропал и Сима Швец-Царев, мотивчиком ли

атмосферу уплотняя, или же мыслью полируя древо, се тайна,

но факт, что не звонил, рукой громилы дверь сотрясая, не

орал: — "открой, достану так и так", не слал гонцов, не

прятался в неосвещенной арке, короче говоря, в тревоге

величайшей, в сомнениях и беспокойстве страшном, уж третьи

сутки держал Малюту Ирку, свою голубку непутевую.

Весь день подачи заявленья мерзкого ждала ответчика

истица. Уж полный совершая кругооборот, портвейн почти

что весь, пламень малиновый из емкости початой, ноль-семь

литра, глоточек за глоточком в горло проскочил, сморил,

излился струей горячей после пробуждения, допит был, слит

опять, ночь наступила — время белую глушить, сукровицу и

слезы размазывая по лицу, а милый так и не явился по ряшке

двинуть кулаком, ногами тело белое взбодрить, неужто в

шутку не вкупился, озлобился, замкнулся, к другой печаль

унес… так и отъехала к полуночи Ируся одна на свете

одинешенька, в тарелку, правда, растрепанную, буйную не

уронила, как в кино, на пионерский пластик щеку опустив

землистую всего лишь.

Эгм-эгм. Фьюить-фьюить.

А Сима что? Он торговался. Царева пытался

урезонить Швец.

— Пять тонн, ты че, блин, Вадя… да, где ж, я столько

бабок наколупаю?

— Ну, три давай, и два десятка синек, — над младшим