Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - Сергей Солоух

Ду-ду-ду. Укрепили, называется актив. Квартирой

завлекли.

Душило зло, брало за горло. Словно и впрямь

накаркал фатер. Да, осуждал, не понимал механизатор совхоза

"Светлый путь" Роберт Адольфович Закс желанья сына

младшего Ивана оторваться от корней, дать деру из деревни.

Наше дело — земля, — не мог взять в толк, что с

головою у потомка багровоглазый человек, — она и кормит, и

греет.

— Кто ты там? Никто. А на земле… Здесь из дерьма

конфетку всегда можно сделать, — с любимой присказкой к

любимой теме приступал хозяин дома ладного с наличниками

красными и желтым петушком, — вот когда нас с Волги

привезли, тут что было…

Ну, если бы еще на зоотехника или агронома пошел

учиться, ну, ладно, коли разрешили, а то ведь в горный

институт. Маркшейдер — звучит по-человечески, неплохо, но

суть, однако, в том, что по осени копать картошку и ту можно

теперь не ехать.

Не был, не был на своих братьев Рудольфа и Эрнеста

Иван похож. И все врачи виноваты, как назвали в честь Ивана

Теплякова (хороший человек, но, видно, сглазил), что ехал на

"ковровце" к соседу председателю "Дзержинца" свататься, да

вот жениться не успев, прямо на грядке, в поле роды принял,

так и пошло, поехало.

Здоровым не был никогда, а семилеткой зимой за

братьями на речку увязался. И они, понятно, хороши, два лба,

нет, чтобы сразу без затей прогнать у дома, решили в прятки

поиграть с мальцом, вот и пришлось вместо холодных

жестянок сонных из аккуратных лунок тащить из полыньи

дымящейся орущего, не только шапку и пимы, а их обоих

наровившего, как-будто, утопить Ивана.

Два месяца провел в больнице в городе. Как уж и чем

там пичкали, Бог знает, но кашлять начал еще в машине.

Вроде бы и лето было жаркое, и делать ничего не заставляли,

а осенью пришлось везти опять.

Иван записку написал к какому-то Семену

Леопольдовичу Шимкису.

— Что, Эмма, вылечит, в Семена перекрестишь?

Обиделась. Через год, когда уже в Южносибирск не

то к Андрею Афанасьевичу, не то к Афанасию Андреевичу

собиралась, шутить не стал. Молчал. И что тут скажешь, если

и так уже все ясно, пропал парнишка, загубили. Ну, разве при

таком внимании, с такими нежностями из пацана хоть что-то

путное получится?

Конечно, нет.

В общем, год без малого в тубинтернате-санатории

провел и вернулся с хорошими анализами, но совершенным

барчуком и белоручкой. И, плюс к тому, не тронь его. Кролей

и тех кормить ни-ни, пусть лучше полежит.

Эээээх!

— Значит едешь-таки в институт?

— Угу.

— Смотри, как знаешь, только денег не дам ни копейки.

Мать дала. Сорок рублей. Всю жизнь, наверное,

полушки собирала. И провожать пошла на попутку до Белова.

— Ты ехай, Ваня, готлестерер не слушай.

Черт, если б вместе с именем еще бы и свою фамилию

девичью сыну подарила Эмма Вирховски, да, разве нарекли

Ивана сволочи общажные Госстрахом. По-крайней мере за

пархатого уж точно никто б не принимал.

Его белокурого, голубоглазого арийца. Собственно до

того, как стал Иван общественником, связал свою жизнь с

союзом ленинским, бедняга и вообразить не мог, что этакая

чушь собачья вообще возможна.

И тем не менее, с завидным постоянством, тем, кто по

зову сердца и долгу службы, чернильной путанкой

сиреневыми кренделями украшал углы бумажек официальных,

за инициалами невинными И.Р. перед фамилией саксонской

Закс мерещился не Иоган Рудольфович, сын одноглазого

часовщика, и не Иозеф Рихардович, неразговорчивый потомок

саратовского кузнеца, нет, обязательно велеричивый и

нахальный Исаак Рувимович, огромный шнобель, харя хитрая

и родственники в Тель-Авиве.

Да, покуда не окунулся с головой Иван в энтузиазма

гущу, весь не отдался борьбе за юные умы, не стал

проводником идей великих и бессмертных, он и не

подозревал, какие подлые, коварные и гнусные враги,

объединенные порукой племенной, узами кровными, у него, у

преданного делу подчинения меньшинства большинству

душой и телом, на этом свете есть.

Ну, а без борьбы, без равнения ежедневного на

идеалы светлые, Иван попросту не мог. То есть лишился бы

буквально и средств к существованию, и крова.

Увы, хоть и наплел в деревне младший Закс чего-то

про маркшейдера, балл, набранный при поступлении не

оставлял ему надежды искусством землемера овладеть,

хорошо, что подсказали, и он успел за день до срока, роковой

черты, буквально чудом, документы перенести и принят был

на технологию пропащую, унылую, разработки рудных

месторождений. Но и ремеслу нехитрому "брать больше,

кидать дальше" учиться не по силам оказалось Ване.

Вот тогда-то и открыл ему Тимоха, благодетель,

способ стипендию при неудах иметь и жить в общаге в

комнате отдельной.

— Шустри, шустри, будь под рукой и на виду.

Год продержался Ваня, а к четвертому семестру, все,

казаться стало, выгонят без вариантов, и снова спас Тимоха,

придумал академ и посадил на место второго, освобожденного

секретаря.

Ах, времечко какое было, рос, капитал, багаж

копился, и, елы-палы, все коту под хвост. В сентябре Толю в

обком забрали, явился в октябре Устрялов солидность

придавать.

— Здгаствуйте.

(Да, такой же он Устрялов, как Кузня — Кузнецов)

Василий Александрович — так и поверил Ваня.

— Хогошо, хогошо.

Чернявый, глаза карие, и нос горбатый, всю зиму

дурака валял, смотрел, как Ваня прогибается, невиданную

демонстрирует, показывает преданность, а в апреле за одну

неделю всего лишил. Был Ваня вторым лицом в ячейке

организации общественной, отвественным за верность

идеалам, то есть с кем надо имел контакт понятный тесный,

это с одной стороны, а с другой, президентом дискоклуба

состоял, заслуженной любовью широких масс мог

наслаждаться. А что теперь? Хорошо Настасья Алексеевна,

комендант общежития, его взяла мести дорожки, дворником,

деньжата хоть какие-то и комната осталась. А впереди — тоска,

курсовики, зачетов пять и три экзамена. Короче, шансов

никаких даже до годовщины Октября ближайшей в науки

горной храме продержаться.

Так что обрадовался, ох, как обрадовался Госстрах,

когда вся эта кутерьма вокруг большого бюста началась. Нет,

вылупились синенькие не случайно, не просто так глазенки

Ильича люминисцентною гуашью заиграли, теперь их всех,

всех до одного, на воду чистую Иван, какие могут быть

сомненья, выведет.

В общем, сочинил Ванюша два письма, и подписался,

открыто, честно, Иван Закс, без отчества, но имя полностью,

пускай удостоверятся. Одно о положении в комсомольской

организации ЮГИ, второе о личности и гнусной деятельности

Натана Израилевича Кузнецова.

Мало того, что человек этот, взявшийся руководить

воспитательно-массовой работой, политически

неблагонадежен и морально неустойчив, этот Иуда без

смазки-верткий, попросту вор. Да, утащил к себе домой

общественный, на смотре-конкурсе всем институтом

завоеванный магнитофон высшего класса "Илеть".

Ну, ясно, ясно и понятно, готов был Ваня, только

позовите, объяснить откуда что растет. Но…

Не звали. Таскали всех, в полном составе комитет,

полдискоклуба, СТЭМ, кто только не ходил к товарищу

специальному юлить, кривить душой, лукавить, врать. А Вани,

Госстраха, бывшего второго секретаря и президента как бы и

не существовало вовсе. Его, и Игорька Кима.

Впрочем, кто его знает, Потомка. Он парень

скользкий, азиат, скуластый чурка. Тогда в апреле сразу Ваню

продал. Еще бы, ему-то что, как распределял билеты и

пригласительные, девчонок у дверей сортировал, так и остался

при своем, при шкурном интересе.

Или вот сейчас, неделю пили вместе, а позавчера

пропал, исчез, вторую ночь в общагу не приходит…

Определенно заговор! Коварнейшие происки,

предательские козни, ох, мало Гитлер их стрелял, фашист,

собака, за дело взялся — делай до конца. Иль не по силам

просто человеку с ордою дьявольской сражаться? Погубят,

погубят, только тронь.

— Ким, сука!

Никого.

"Неужто и Потомок тоже…" — уныло думал Ваня, в

трусах зеленых и майке кремовой на панцирной кровати сидя.

Никто за стенкою не отзывался на стук настойчивый и

кулаком, и пяткой, не реагировал, и в сердце венозная, густая

пребывала ненависть, а в душе тоска туманом кислым,

нехорошим поднималась.