Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

декламировать, особенно по воскресеньям и на детских днях рождения, если она не стесняется и любит играть и кого-нибудь изображать, если она хочет стать маленькой актрисой, не теряйте времени, приходите на площадь перед театром в Загребе 29 октября с.г. в 11 часов утра на общеюгославские пробы на главную роль Метки из произведения г-на Ивана Цанкара «Обитель Марии Заступницы». Организатор оплачивает ночевку и проезд для тех, кто приедет из провинции или из других мест проживания в Югославии.

Перед полуднем возле театра толпилось по крайней мере тысяча отцов и немного меньше матерей с таким же количеством девочек. Светловолосых, темненьких, молчаливых, шумных, плаксивых, заспанных, девочек, которые все время что-то проверяли, девочек, которые громко декламировали «Медведя Брунду», и шестилетних, которые им отвечали репликами Офелии, истеричных звезд ростом едва до колена своих отцов, испуганных, веселых, обезумевших и еще всяких разных девочек, а были, разумеется, и такие, которых заставили прийти сюда их родители, потому что слышали про Шир-ли Темпл, а то и смотрели в сербском синемаскопе или в хорватском кино, как она играет в фильме «Маленькая мисс Маркер», и подумали, что было бы здорово, если бы и их девочка стала кинозвездой.

– Ничего не бойся! – подбадривала Руфь тетю Амалию. – Мы не сахарные, под дождем не растаем, – повторяла она пословицу, которую слышала от деда Авраама, когда полил дождь. Она боялась, что тете Амалии все это надоест и она погонит ее домой.

– Я не простужусь, – дрожала она, вся мокрая.

Амалия знала, что дело сделано и теперь нужно выдержать до конца, что бы ни произошло. А конец был далеко, потому что пробы продолжались целых семь дней.

XV

Бранко Микоци съежился, когда на него посмотрели глаза Руфи Танненбаум. Это были самые большие глаза, которые он видел в своей жизни, и они казались гораздо умнее и старше не только этого шестилетнего ребенка, но и всех людей, собравшихся в зале, где обычно проходят занятия хореографией. Их было семеро: балетмейстер Марина Анжеевска, колоратурное сопрано Анджелия Ференчак-Малински, давняя приятельница Бранко еще с венских дней, Исидор Бинички, Фердо Шарчевич и Карло Маузнер – тройка актеров, уже выбранных играть в «Обители Марии Заступницы», затем Илларион Ступица, многолетний помощник Микоци, и седьмым за столом сидел Марко Вукоманович, рабочий сцены, которого привела госпожа Анджеевска, утверждавшая, что иначе, с точки зрения нумерологии, пробы обязательно закончатся несчастьем.

Микоци молчал и ждал, что девочка заговорит первой.

Она смотрела на него с любопытством, а когда ей надоело, перевела взгляд на лица сидевших за столом, ни на одном не остановилась и принялась рассматривать зал – и он ей, несомненно, понравился больше, чем люди, – ее внимание привлекли балетные станки и обилие зеркал – они были больше и чище, чем в парикмахерском салоне «Париж». Она хотела что-то сказать про это, но удержалась. Это не те люди, которые смогли бы понять, что для тети Амалии значат шестимесячные завивки и почему каждая комната с зеркалами – это парикмахерская.

Снова перевела взгляд на главного в этой истории, большого и немного сутулого человека с медвежьей фигурой и крупной лохматой головой, на лице которого выделялись густые брови и некрасивый мясистый нос с бороздкой на кончике.

Он молчал, уставившись на нее.

В какой-то другой ситуации Руфь подумала бы, что у нее под носом висит сопля или что она пролила на платье какао. Или что кто-то из детей разбил мячом окно в кухне Дольфи Штрока, парализованного пенсионера, в прошлом мастера на все руки, который много лет чинил у всех жильцов дома любые поломки, и вот сейчас пришел этот здоровенный дяденька, рассматривает одного, потом другого ребенка и бровями кричит: признавайся! А рта не открывает, и этот его крик слышишь не ушами, а чем-то другим.

Но ее совесть была спокойна. Она знала, что сопли под носом у нее нет и что платье у нее чистое, так что теперь и она уставилась на него. А потом у него заслезились глаза, что Руфь восприняла как свою большую победу. Не мог больше выдержать, вытащил из кармана носовой платок и стал вытирать слезы.

Делает вид, что не плачет, подумала она. Когда артисты делают вид, что плачут, в публике все начинают вытирать глаза. Кроме нее. Она подстерегает момент, когда ей будет видно, что артист лишь играет и что он вообще не грустит.

Бранко Микоци не мог выговорить ни слова. Его кадык ходил вверх-вниз, он сдерживал рыдания, накопившиеся с кто знает каких времен и переполнявшие душу, лихорадка трясла его так, будто он с мокрыми ногами и замерзшими пальцами часами пробивался через мркопальский[57]снег и в конце концов добрался до горного приюта для туристов.

В этих старых и умных детских глазах Микоци нашел то, что напрасно требовал от своих актрис, когда говорил им, что не надо размахивать руками, потому что это не игра, а тяжелая форма неврастении, чье место в Стеневаце, а не в Хорватском национальном театре.

Их руки должны быть спокойны, потому что руками гребут в лодке, а на сцене играют глазами.

Все важное, что может сказать о себе человек, любая правда о нем, которая высказана в молчании, высказывается глазами. Актеры, которые играют не глазами, а кривляются, размахивают руками и топчутся по сцене, по-видимому, встречаются гораздо чаще, и они более понятны публике потому, что больше на нее похожи, хотя в сущности это не настоящие актеры, а жонглеры, которые и жонглировать-то толком не умеют, или декламаторы, которые не в состоянии убедительно произнести какой угодно текст, потому как все, что они говорят, они говорят как чешки на пляжах Опатии и Дубровника, – они используют солнечные очки не для того, чтобы защититься от солнца, а для того чтобы спрятать маленькие и алчные свиные глазки, которые, как и глаза большинства наших актеров, могут передать только одно состояние души: мягкую предосеннюю тупость размокшей славянской души.

А глаза этой девочки передавали сотню разных состояний, которые были для него узнаваемы, и по меньшей мере столькими же, которые были ему незнакомы, но именно благодаря им и существует театр. Если бы не глаза, спектакли можно было бы играть в темноте.

Конечно же, Бранко Микоци спрашивал самого себя, а вдруг все это просто неожиданный приступ сентиментальности, вызванный чем-то, о чем ему эта девочка лишь напомнила и что не имеет к ней прямого отношения. Но стоило ему снова заглянуть в эти старые глаза, огромные глаза, он снова