Юродивый - Сергей Шхиян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты, Марфа, постарайся забыть то, что там видела. Таких скотов, как те казаки, немного. Хороших людей больше, чем плохих. А любовь это… — я замялся, не зная как объяснить, что бы она поняла, но ничего вразумительного не придумал. — Любовь это хорошо. Вот твои, батюшка с матушкой любят друг друга? И у тебя так будет.
Марфа долго не отвечала, и я решил, что она заснула. Потом вдруг тихо сказала:
— Моя матушка давно умерла, я ее совсем не помню, у меня мачеха…
— Мачеха, — повторил я следом за ней, понимая, что у такой красивой девушки с женой отца должны быть очень не простые отношения. Женщины редко прощают подобное совершенство. — Молодая?
— Нет, уже старая, ей двадцать семь годов…
Я чуть не засмеялся. Что-то у Марфы все кругом старики.
— Она тебя обижает?
Девушка на вопрос не ответила и, неожиданно для меня спросила:
— А почему когда я к тебе подошла, ты меня не тронул? Сил нет?
— Почему я тебя должен был трогать? — удивился я. — Тебе же этого не хотелось!
— Не знаю, меня все почему-то хотят потрогать. Я в монастырь уйду, там тихо, благолепно, все Господу молятся… Умолю батюшку, он меня и отпустит…
По поводу монастырского благолепия у меня существовали определенные сомнения. Люди и за глухими стенами остаются людьми, со всеми страстями, честолюбием и нереализованным желаниями. В закрытом пространстве это протекает еще сильнее, чем в обыденной обстановке.
Однако объяснять ей такую точку зрения было совершенно бессмысленно. Мне стало почему-то жалко что такая красота зачахнет в келье, не оставив после себя на земле потомство.
— Ладно, давай спать, утро вечера мудренее, поговорим об всем завтра.
Марфа не ответила. Я уже начал засыпать, когда она тихо произнесла:
— Я не могу спать, мне страшно…
— Здесь тебя никто не тронет, — сонно отозвался, — я же рядом.
— Нет, мне все равно страшно! — прошептала она.
Я окончательно проснулся. Девушка лежала тихо, но мне показалось, что она плачет.
— Если хочешь, иди, ложись со мной, — предложил я, не зная, как и чем ее утешить.
— А можно? — почему-то обрадовалась она.
— Конечно, лавка у меня широкая, места хватит, — опрометчиво ответил я, и представил, что она сейчас голой ляжет рядом, и что я тогда стану делать.
По полу протопали босые ноги, и ко мне прижалось что-то мягкое и теплое. Слава богу, Марфа оказалась одетой!
— Мне так страшно одной! — виновато прошептала она, обдавая лицо теплым дыханием. — А ты можешь меня потрогать?
— Могу, — ответил я, кажется, правильно поняв, что она имеет в виду, и погладил ее по голове. — Спи, уже поздно.
Глава 14
Весь следующий день я лечился. Постепенно силы возвращались, и к вечеру я уже вышел на улицу. Погода за те дни, что я пролежал, испортилась. Осень чувствовалась все сильнее. Моросил мелкий, холодный дождь, сырой, порывистый ветер рвал с деревьев первую желтую листву. Не успел я выйти за дверь избы, ко мне подошел Полкан. В отличие от большинства собак, бурно выражающих радость при встрече, сделал он это степенно, с чувством собственного достоинства. Выглядел он вполне здоровым и сытым.
— Здорово, пес, — сказал, — дай лапу!
Полкан заглянул мне в глаза и протянул лапу. Он все продолжал удивлять своими талантами.
— Любит тебя? — спросила, подойдя Марфа. До этого она наблюдала за нашей встречей, стоя в дверях избы.
— Не знаю, это у него нужно спросить, — ответил я, невольно вкладывая в слова, какой-то двойной смысл. После неожиданной ночной близости, наши отношения остались на вчерашнем уровне. Утром девушка была так же рассеяна и подавлена, как и вчера и, теперь, пожалуй, впервые прямо обратилась ко мне.
— Ты меня любишь, Полкан? — шутливо спросил я у собаки.
Пес посмотрел своими умными собачьими глазами, широко зевнул, показывая великолепные клыки и розовый язык, и помахал хвостом.
— Любит, — почему-то грустно констатировала Марфа, потом добавила, — у батюшки много собак, он медвежью охоту жалует.
На этом наш разговор прервался. Девушка опять ушла в себя, отгораживаясь от всего внешнего бледной, слепой улыбкой.
После того, как я увидел ее без одежды, теперь даже под мешковатым сарафаном и глухим черным платком, невольно видел ее такой, какой она есть на самом деле, и отнесся к ее странностям без прежнего раздражительного равнодушия.
Делать на улице больше мне было нечего. Разыскивать знакомых крестьян я собирался завтрашним утром. Пока на это просто не было сил. Голова кружиться перестала, но слабость не проходила. Почему-то меня до сих пор никто не навестил. Хозяйка коровенских мужиков не знала, равно как и того, почему обо мне позабыли.
— Тебе не холодно? — спросил я, заметив, как Марфа ежится на холодном ветру. — Пошли в избу.
— Пошли, — послушно согласилась она. — Скоро снег пойдет…
— Ну, не так уж и скоро, разве что через месяц.
Мы вернулись под закопченные своды крестьянского жилища, неизвестно за какие заслуги предоставленные нам во временное единоличное пользование. Еще ночью я опасался, что наши теперешние «неформальные» отношения днем вызовут определенную неловкость. Однако пока все обстояло, так же как и прежде. Марфа о своих слезах не вспоминала, как и том, что всю ночь проспала в моих объятиях. Утром, когда хозяйка принесла нам хлеб и молоко, она уже находилась во всеоружии своей то ли монашеской, то ли вдовьей одежды.
На улице уже темнело, и пора было зажигать свет. Я вставил лучину в держалку и занялся добычей огня. Марфа стояла рядом и наблюдала, как я высекаю стальной поковкой из куска кварца искры и раздуваю трут. Когда лучина загорелась, пошла к лавке, на которой мы спали и села, сложив руки на коленях. Я примостился рядом. Какое-то время мы молчали, но я чувствовал, что между нами что-то происходит. Возможно, это мне только показалось или я так трансформировал свои желания, но кончилось это тем, что я взял Марфины руки в свои ладони. Они показались мне ледяными. Она вздрогнула, даже попыталась их убрать, но слишком нерешительно. Я их не отпустил, она смирилась и даже в какой-то момент, ответила мне слабым пожатием.
— Расскажи о себе, — попросил я, — Как ты жила у отца.
Видит Бог, никаких корыстных или низменных целей этими поступками и словами я не преследовал. Пока никакие иные, кроме как дружеские, отношения между нами были просто немыслимы. Дело было даже не в том, что после ранения, я не представлял для женщин реально опасности, сама Марфа все еще продолжала оставаться в прострации и могла только покоряться чужой воле, никак не участвуя в развитии отношений. Ближе всего то, что происходило, напоминало психологическую реабилитацию.
Согласен, окажись девушка некрасивой, тем паче, уродливой, я вряд ли оказался способен на такое горячее участие, но она таковой не была и этим все сказано.
— Что мне рассказывать, — грустно сказала Марфа, — жизнь у меня была самая обычная. Матушка моя померла когда я была во младенчестве, смотрела за мной мамка. Я тебе о ней уже рассказывала. Батюшка долго не женился, жил с дворовыми девушками… Потом привел мачеху. Девушек, с детишками которых они прижили от батюшки, отослали в деревни. Матушка родила батюшке двух братиков, Ванечку и Глебушку. Что со мной потом случилось, ты сам знаешь…
Она говорила и ее короткий, бесхитростный рассказ об изломанных, драматических судьбах неведомых мне людей, казался чудовищным в своей беспощадной банальности. Я представил этих плачущих крепостных девушек, с маленькими детьми, которых по приказу новой барыни сажают в крестьянские подводы и везут неведомо куда. Почти воочию увидел воеводу, грузного человека в дорогом кафтане, равнодушно наблюдающего в окно господского дома как его бывших подруг отправляют в незаслуженную ссылку. Я представлял маленькую Марфу, одинокого ребенка, оставленного на попечении дворни…
— Ты очень не любишь свою мачеху? — спросил я, когда Марфа замолчала.
— Нет, — уклончиво ответила она, — за что мне ее не любить? Она сама по себе, я сама по себе.
— Отец тебя пытался отыскать?
— Не знаю, наверное, велел слугам, только где же было найти. Казаки то шли все больше лесами.
Я уже жалел, что затеял этот разговор. Девушка говорила о своей жизни и судьбе так безжизненно, почти равнодушно, что поневоле хотелось ее пожалеть, защитить. Только делать этого нельзя было ни в коем случае. Как бы она мне ни нравилась, у нас с ней не могло быть никакого общего будущего. Я твердо надеялся в ближайшие же дни окончить и так слишком затянувшуюся командировку.
— Ты не грусти, все как-нибудь образуется, — сказал я обычные в таком случае утешительные слова. — Теперь ты, по крайней мере, свободна и не попадешь в гарем султана.
— Да, конечно, — согласилась она, — жить с басурманином большой грех. Господь за такое отправит в ад на вечные муки!