42-я параллель - Джон Пассос

– Так оно и будет, черт возьми.

Потом как-то вечером ему удалось застать ее одну. Француз уехал дневным поездом. Она, казалось, обрадовалась ему, но видно было, ее что-то заботит. Слишком много пудры на лице, и глаза припухшие и красные – неужели она плакала? Светила луна. Она положила руку ему на плечо.

– Мурхауз, пойдемте со мной на пляж, – сказала она. – Мне противно смотреть на этих старых наседок в качалках.

По дороге на пляж, проходя по выжженной лужайке, они встретили доктора Стрэнга.

– Что у вас произошло с Рошвиллэном, Анни? – спросил доктор. Он был рослый мужчина с высоким лбом. Губы у него были плотно сжаты и вид удрученный.

– Он получил письмо от матери… Она не разрешает.

– Что за чертовщина, да ведь он совершеннолетний?

– Папа, ты совсем не знаешь обычаев французской знати… Семейный совет не разрешает ему… Они могут взять под опеку все его состояние…

– Наплевать, хватит на вас на обоих… Ведь я ему говорил…

– А, замолчи, неужели ты… – И она вдруг расплакалась, как маленькая. Она отстранила Джонни и побежала назад в отель, оставив Джонни и доктора Стрэнга лицом к лицу на узкой дорожке. Тут только доктор Стрэнг заметил Джонни.

– Гм… прошу прощения, – буркнул он, проходя мимо Джонни, и большими шагами стал подниматься вверх к гостинице, предоставив Джонни одному гулять по пляжу и в одиночестве любоваться луной.

Но с этого дня Аннабел Мари каждый вечер гуляла с ним по пляжу, и он начал думать, что, может быть, она вовсе не так уж любила француза. Они уходили далеко за строившиеся коттеджи, разводили костер и сидели плечо к плечу, вглядываясь в пламя. Во время прогулок бывало, что руки их соприкасались; когда ей хотелось встать на ноги, он брал ее за обе руки и поднимал, и каждый раз ему хотелось притянуть ее к себе и поцеловать, и каждый раз не хватало духу. Как-то вечером было особенно жарко, и она вдруг предложила выкупаться.

– Но мы не захватили купальных костюмов.

– А вы что, никогда не купались без костюма? Гораздо приятнее… Какой забавный мальчик, даже при луне видно, как вы покраснели.

– Вы это серьезно?

– Совершенно серьезно.

Он отбежал в сторону, сорвал с себя платье и как можно скорее бросился в воду. Он не осмеливался смотреть, и только на миг мелькнули перед ним белые бедра и грудь и белая пена волны у ее ног. Одеваясь, он не мог решить, хотел ли бы он жениться на девушке, которая так вот купается с молодым человеком, совсем голая. Хотелось бы знать, не проделывала ли она того же с треклятым французом.

– А вы были похожи на мраморного фавна, – сказала она, когда он вернулся к костру, у которого она уже укладывала вокруг головы свои черные косы. У нее был полон рот шпилек, и она цедила слова сквозь зубы. – Только на очень робкого мраморного фавна… У меня волосы намокли.

И как-то совершенно невольно он вдруг притянул ее к себе и поцеловал. Она, казалось, вовсе не смутилась, но съежилась в его руках и подняла к нему лицо для нового поцелуя.

– А вышли бы вы замуж за такого, как я, за человека без денег?

– Не думала об этом, милый, но мне кажется, вышла бы.

– Вы, должно быть, богаты, а у меня ни цента в кармане, и мне надо посылать деньги домой своим… но я надеюсь…

– На что ты надеешься?

Она притянула к себе его лицо и взъерошила ему волосы и поцеловала его.

– Я добьюсь толку в этом деле с застройками. Не я буду, если не добьюсь…

– Добьешься толку… бедный малыш.

– Вы вовсе уж не настолько старше меня… Сколько вам лет, Аннабел?

– Скажем, двадцать четыре, но только никому об этом не говорите, ни о сегодняшнем и вообще ни о чем.

– Кому мне говорить, Аннабел Мари?

Молча они пошли домой. Казалось, ее что-то заботило, потому что она не обращала внимания на то, что он ей говорил.

И несколько недель Джонни не знал, что и думать об Аннабел Мари. Иногда целые дни она обращалась с ним так, словно они тайно обручены, иногда едва узнавала его.

Случалось, она передавала ему через отца, что ей нездоровится и она не может выйти из своей комнаты, а какой-нибудь час спустя он видел, как она скачет мимо конторы в амазонке и хлыстом сбивает пену, обильно выступившую на боках загнанной лошади. Он видел, что ее что-то тревожит, и догадывался, что все дело тут в треклятом французе.

Как-то вечером, когда они сидели на крыльце его коттеджа и курили папиросы – он теперь иногда выкуривал папироску, чтобы составить ей компанию, – он спросил, что беспокоит ее. Она положила руки ему на плечи и сказала:

– О, Мурхауз, какой вы еще глупенький… а мне это нравится.

– Но должна ведь быть какая-нибудь причина вашего беспокойства… Вы не казались озабоченной в тот день, когда мы встретились в поезде.

– Если бы я только сказала вам… Боже милостивый, представляю, какую бы вы состроили мину.

Она засмеялась своим жестким, хриплым смехом, от которого ему всегда становилось не по себе.

– Так знайте, что я много бы отдал за право заставить вас говорить… Вы должны наконец забыть этого проклятого француза.

– Какой вы, однако, простачок, – сказала она. Потом встала и прошлась взад и вперед по крылечку.

– Сядьте, пожалуйста, Аннабел. Неужели вы меня совсем не любите?

Она погрузила руку в его волосы и провела ладонью по лицу.

– Ну конечно, люблю, голубоглазый вы дурачок… Но неужели вы не видите, что меня тут все бесит?… Все эти старые кошки шипят по всем углам, что я безнравственная, потому только, что мне случается выкурить папироску у себя в комнате. Почему в Англии даже аристократки курят открыто в обществе и никто слова на это не скажет?… А потом меня заботит Папа: он слишком много денег вкладывает в спекуляции. Мне иногда кажется, что он из ума выжил.

– Но есть основания предполагать, что здесь ожидается большой подъем. Со временем это будет новое Атлантик-Сити.

– А скажите по правде, только без утайки, сколько продала ваша компания земельных участков за последний месяц?

– Ну, не так уж много… Но предвидятся крупные сделки… Вот хотя бы с той компанией, которая собирается строить новый отель.

– Счастлив будет Папа, если ему удастся вернуть пятьдесят центов за доллар… а он мне все твердит, что у меня ветер в голове. Он врач, а не биржевой чародей, и должен бы понимать это. Все это хорошо для юнцов вроде вас, которым нечего терять и для которых есть надежда выбиться в люди, возясь с этими недвижимостями… А жирный полковник – не знаю, то ли он дурак, то ли жулик.

– А какая специальность у вашего отца?

– Как, да неужели вы никогда не слыхали о докторе Стрэнге? Он самый известный отоларинголог Филадельфии… О, какие мы умные… – Она поцеловала его в щеку. – …и невежественные… – Она поцеловала его еще раз. – …и невинные.

– Вовсе уж я не так невинен, – быстро возразил он и твердо взглянул ей прямо в глаза. Пристально глядя друг на друга, они начали краснеть. Она медленно уронила голову ему на плечо.

Сердце у него колотилось. Ему кружил голову запах ее волос, ее крепкие духи. Он обнял ее за плечи и поднял на ноги. Спотыкаясь, нога к ноге, ее жесткий корсет вплотную к его ребрам, ее волосы по его лицу, он протащил ее через маленькую столовую в спальню и запер за собой дверь. Потом поцеловал ее прямо в губы сколько хватило силы, сколько хватило дыхания. Она присела на кровать и стала снимать платье, что-то уж чересчур хладнокровно, подумалось ему, но он зашел слишком далеко, чтобы отступать. Сняв корсет, она швырнула его в дальний угол.

– Уф, – сказала она, – ненавижу эту сбрую.

Она поднялась и пошла к нему в одной рубашке, отыскивая в темноте его лицо.

– В чем дело, милый? – яростно шептала она. – Разве ты боишься меня?

Все было гораздо проще, чем ожидал Джонни. Одеваясь, они дружно хохотали. Идя вдоль бухты назад в «Ошен-хаус», он не переставая думал об одном: теперь-то уж ей придется выйти за меня замуж.

В начале сентября подул северо-восточный ветер и зябкие горожане покинули «Ошен-хаус» и коттеджи. Полковник все воодушевленней говорил о предстоящем буме и о рекламной кампании и все больше пил. Джонни теперь обедал с ним, вместо того чтобы столоваться у миссис Эймс. Брошюра была кончена и одобрена, и Джонни раза два возил в Филадельфию текст и фотографии к нему, чтобы взять сметы у типографщиков. То, что он проносился в поезде мимо Уилмингтона, не слезая там, доставляло ему приятное ощущение независимости. Доктор Стрэнг казался все более озабоченным и поговаривал о необходимости обеспечить свои вклады. Он ни разу не заговаривал о помолвке Джонни с дочерью, но казалось, что это само собой разумеется. Поведение Аннабел было необъяснимо. Она не переставая твердила, что умирает от скуки. Без устали дразнила и придиралась к Джонни. Как-то ночью, проснувшись, он увидел ее возле своей кровати.

– Ты испугался? – сказала она. – Я не могла заснуть… Послушай, какой прибой.

Ветер пронзительно свистел вокруг коттеджа, и яростный прибой ревел на берегу. Уже совсем рассвело, когда ему удалось убедить ее покинуть постель и вернуться домой. – Пусть смотрят… Мне все равно… – говорила она. Другой раз во время прогулки по пляжу с ней случился приступ тошноты, и ему пришлось ждать, пока ее не вырвало за ближайшей дюной, потом, бледную и дрожащую, он под руку отвел ее в «Ошен-хаус». Он был озабочен и не знал покоя. В одну из своих поездок в Филадельфию он зашел в редакцию «Паблик леджер» справиться, нет ли у них места репортера.