Кристалл в прозрачной оправе. Рассказы о воде и камнях - Василий Авченко

Во времена Ферсмана даже камень был политизирован. В старых изданиях его книг эпиграфы из лучшего друга всех геологов, вклейки с барельефами Ленина и Сталина «из многоцветного газганского мрамора Средней Азии». Описание каменной мозаичной карты СССР, изготовленной для Парижской выставки 1937 года: «Сотни кристаллов дымчатого горного хрусталя намечают предприятия нефтяной промышленности, тёмно-вишнёвые альмандиновые треугольники указывают сеть советских электростанций…». От Ферсмана можно узнать, что мавзолей Ленина выполнен из украинского гранита, над входом – плита из чёрного габбро, в которую врезаны красным шокшинским кварцитом буквы «ЛЕНИН» (из этого же кварцита – саркофаг Наполеона). Академик писал, что в Европе после череды революций начала XX века «резко упал спрос на красные камни», потому что всё красное связывалось с «красными». Нельзя, считал Ферсман, мириться с тем, что в Советском Союзе нет своего красного самоцвета: «В стране, эмблемой которой является красный цвет – цвет бурных исканий, энергии, воли и борьбы, – в этой стране не может не быть красного камня. И мы его найдём!» Наивно, смешно, пафосно; но в России «красное» задолго до всех революций считалось синонимом «красивого».

Памятником Ферсману стал минерал ферсманит – лучшая награда для геолога. А геолог и писатель Куваев наградил себя сам, придумав в одной из своих повестей не значащийся ни в одном справочнике заветный минерал «миридолит» (говорят, таким образом он зашифровал лепидолит – литиевую слюду).

Геология (когда-то вместо «геология» говорили «геогнозия») – это история куда более далёких времён, чем крестовые походы или пунические войны. Все эти триасы, мелы, перми – нечеловеческая, дочеловеческая история. Куда более протяжённая, суровая, масштабная, нежели несколько мгновений смешных страстей самовлюблённого человечества. В Земле и на ней бушевали процессы похлеще войн и революций. «Застывали расплавленные гранитные магмы, выделяя в строгой определённости минерал за минералом, – Ферсман писал о происхождении уральских камней так, как будто сам видел эти процессы. – По стенкам пустот вырастают красивые кристаллы дымчатого кварца и полевого шпата; пары борного ангидрида скопляются в иголочках турмалина; летучие соединения фтора образуют голубоватые, прозрачные, как вода, кристаллы топаза… Поднимаясь и пробивая себе дорогу, расплавленная гранитная магма захватывает обломки пород и, растворяя их в себе, неизбежно приводит к новым минеральным образованиям. Если встречаются известняки, то турмалины приобретают красную окраску; если прорезаются змеевики, турмалины делаются бурыми». И вот, эпоху спустя, поверхность планеты перестаёт кипеть, горные страны превращаются в равнины, гранитные массивы – в золотоносные пески. «Органическая жизнь подчинила себе верхние горизонты равнины и превратила их в плодородную почву…» – читается как ветхозаветный рассказ о сотворении мира.

От описательной минералогии, понимавшей каменную оболочку планеты как что-то данное раз и навсегда, занимавшейся лишь классификацией сущего, Вернадский и Ферсман пришли к геохимии, понимающей конкретный минерал как временный этап в вечном превращении вещества, которое подчиняется высшим мировым законам. Камни рождаются, развиваются и умирают, превращаются в другие камни. Геохимия – наука о жизни, смерти и новой жизни не столько камней, сколько элементов, их составляющих. Земля продолжает жить, кипеть, дышать своим глубинным теплом, сталкивать континенты, топить их в море, вздыбливать и растворять хребты, менять контуры океанов, разрушать и снова созидать – просто человек умирает слишком быстро, не успев увидеть и одной смены кадра этого планетарного фильма. Видя лишь один моментальный снимок, мы можем подумать, что Земля – нечто застывшее, статичное, как фотография, но это не так (то же самое с человеческой историей: никакого «конца истории» не будет, пока есть человек). Жизнь планеты – кинолента, на кадрах которой рождаются и гибнут континенты, высыхают океаны, происходит какая-то безумная глобальная алхимия. Мы видим лишь застывшую корку «земной коры», кое-где прорывающуюся вулканами и гейзерами, которые доказывают нам зримо, что Земля – живая, что она – дышит. Если бы мы могли посмотреть ускоренное кино о будущем нашей планеты, это было бы круче любого триллера.

Геохимия и геология вполне тянут на звание религии (предание об Атлантиде вполне геологично, равно как о великом потопе). Если прикладную геологию можно свести к утилитарному поиску «полезных ископаемых», то фундаментальная геология – буквально «наука о земле», «знание о земле» – докапывается до начала начал, до момента и механизмов образования Земли, на которой возможно наше появление. Такая наука не может не быть наукой и о человеке. «В… истории минералогии понимание её содержания изменилось до неузнаваемости. И это содержание подвижно, оно меняется, углубляется», – писал в 1928 году Вернадский, увлечённый биограф самых коренных обитателей нашей планеты – химических элементов.

С детства наряду с Джеком Лондоном и Жюлем Верном я зачитывался и Ферсманом с Обручевым[17], и более сухими, но всё равно увлекательными книгами минералогов Смита и Шумана.

Стоит открыть прекрасно иллюстрированного Вальтера Шумана – «Мир камня» в двух томах – и ко мне возвращается детское ощущение волшебства. Сколько раз я его читал (торопливо пролистывая казавшийся тогда неинтересным раздел горных пород), рассматривал фотографии, навсегда скопированные, как я сейчас понимаю, на флэш-карты моего мозга, делал выписки, которые, наверное, до сих пор лежат где-то у родителей. Взрослые удивлялись тому, как я, мальчик лет десяти, без запинки рассказывал о сингониях, шкале Мооса, спайности, изломах, отличиях амфиболов от пироксенов, кварца от опала, ортоклаза от микроклина, гипса от ангидрита. Собирал коллекцию, исследовал окрестные скалы, различал аммониты и белемниты, пирит и марказит, рисовал кристаллы, наизусть помнил вес алмаза «Куллинан». Млел от словосочетаний «карлсбадский двойник» или «осадочная порода»… Это позже я отошёл от камней, увлекшись разной дребеденью.

Камням мы обязаны отличными метафорами, хотя часто этого не осознаём. Янтарный бульон, кристальной честности человек, гранит науки, пустая порода, алмазная твёрдость… Одно из самых лучших слов – «порода»: в ней слышатся род, родина, самородок, выродок, урод, рождение, народ – много чего слышится.

Геология – наука метафороёмкая, её образы приложимы к чему угодно. Вот Арсеньев пишет об «инородцах» – обитателях Азии и Америки, тунгусо-маньчжурских народах, терявших под воздействием более сильных племён свои язык и облик: «Как в геологии осадочные пласты прикрывают основную материковую породу, так и на этих народах лежит ряд побочных наслоений, под которыми уже трудно видеть прежнего американца…». В языке возникли и сохранились выражения «под лежачий камень вода не течёт», «твёрдый как камень» (хотя есть мягкие камни – тальк, гипс, гагат…), «каменное сердце», «камень преткновения», «подводная часть айсберга», «самородок» (то есть металл, появившийся на свет чистым, а не в составе руды) в значении «талант»… Мы по-прежнему охотно одалживаем эти метафоры у природы, хотя удаляемся от их осязаемой основы.

Есть мандельштамовский «Камень» – первый сборник стихов поэта, окончившего свои дни во владивостокском пересыльном лагере. Говорят, там он работал на каменном карьере, таким образом закольцевав свою жизнь. Остатки того карьера сохранились до сих пор.

Есть пришвинский «камень-сердце», переворачивающий заезженную метафору «каменного сердца». Что люди вообще понимают в камнях и сердцах!

У геологов есть удивительные слова, которые хочется взять себе. Месторождение – волнующее, многосмысленное слово. Камень – рождается, язык выдаёт тайное знание человека о камне; а раз рождается – то и живёт, и умирает.

Ещё есть «обнажение». Этим волновавшим моё пубертатное сознание словом геологи называют выход породы наружу. Сплавляемся не торопясь по реке, наблюдаем издали за медведями, постреливаем уток, а тут из тайги торчит голая скала – обнажение, и, значит, надо приставать к берегу, забираться на скалу и стучать по ней молотками – геологическими, клювообразными, с длинными деревянными рукоятками. «Отдал бабе три рубля за обнажение», – записал геолог в полевой книжке-«пикетажке», имея в виду, что местная жительница показала ему характерный выход породы, за что и была вознаграждена казённой трёшкой.

«Полезные ископаемые» – тут на первом месте полезность. Это отражение человеческой самонадеянности: как будто «недра» были созданы исключительно для человека, и вот теперь он делит их на полезные и бесполезные. «Полезные ископаемые» вместо камней, «водные биоресурсы» вместо рыбы – в этих канцелярско-индустриальных терминах уже нет отношения к природным «ресурсам» как к сокровищам. Но любые камни и рыбы прекрасны сами по себе и самоценны независимо от того, относятся они к «полезным ископаемым» либо «промысловым объектам» или нет.