Театр Черепаховой Кошки - Наталья Лебедева

Через несколько лет Саша вынула из шкафа пыльный шелковый лоскут.

Она прочитала: «Это было твое решение. Я вообще не хотел, чтобы она родилась. Я предлагал тебе сделать аборт. Тогда все было бы намного проще».

Саша перечитывала слова отца каждый раз, когда ей начинало казаться, что родители хоть чуть-чуть любят ее. Она не хотела видеть мир сквозь розовые очки. Она хотела быть реалисткой.

Глава тринадцатая

МАЙКЛ

Это случилось на следующий день. СЛТ подвело окончательные итоги. Виктор не ожидал. Он ошалело смотрел на экран и не мог поверить, что это происходит.

Впрочем, он не поверил бы и через год, и через два. Потому что хотел жить.

Ведущая как будто знала, что главный зритель остолбенеет. Проговорив слова: «…сегодня мы прощаемся с победителем прошлого сезона…», — она замолчала и замерла, внимательно глядя на Виктора.

Наконец он справился с собой, и Смерть ожила. Словно почувствовала его прямо через экран. Словно это была не запись, а прямой эфир.

— Прежде чем мы посмотрим финальный сюжет, я отдам победителю приз.

Ведущая встала со стула. Расстегнула верхнюю пуговицу на блузке.

Это было пошло, но Виктор не мог не смотреть. В его голове стало туманно, и звуки потеряли четкость, словно он подслушивал сквозь закрытую дверь. Кажется, там играла музыка.

Он даже не сразу понял, что стриптиз окончен, и ему показывают сюжет.

Сначала Виктору показалось, что туман из его головы перетек на экран. Потом в тумане ясно проступили черные колючие шары, чем-то напоминающие муравейники. И только когда мимо пронеслась тяжелая, плотная, чересчур даже вещественная ворона, Виктор понял, что это пурга и верхушки деревьев, а камера установлена над городом и смотрит вниз.

За большими, густыми, липкими снежными хлопьями почти ничего не было видно. Иногда штрихами проступали темные провода. Иногда серой бесформенной плоскостью обозначалась далекая пятиэтажка. Мелькали внизу маленькие яркие пятна автомобилей.

Камера стояла высоко над городом. Виктор все всматривался, всматривался и никак не мог разглядеть себя в этих белых хлопьях — густых настолько, что их можно было принять за бутафорские.

В самом низу экрана мелькнуло что-то темное — такое странное продолговатое пятно — и Виктор стал смотреть туда, а потом понял, что это нога: то одна, то другая нога появляется в кадре. Камера смотрела его глазами: это он сам сидел на головокружительной высоте — на девятом или, может быть, на одиннадцатом этаже. А под ним был город и узкая полоска занесенного снегом, обледеневшего карниза, на который едва ли можно поставить ступню.

«Зачем я туда полез? — подумал Виктор и тут же поправился: — Полезу».

Ему хотелось посмотреть на себя со стороны, но камера настойчиво предлагала только субъективный взгляд. Виктор раздраженно подался вперед. Он едва подавил желание поднять руку и треснуть по телевизору сбоку, как будто он смог бы выбить камеру из головы будущего себя.

Объектив камеры слегка наклонился вниз, и ноги стали видны куда более отчетливо. Теперь Виктор понимал, что сидит на подоконнике или на балконных перилах.

Было невозможно понять, что это за здание. Только впереди и внизу сияло сквозь белую мглу что-то ярко-зеленое, смутно знакомых очертаний, но Виктор никак не мог вспомнить, что же это такое.

Потом его правая нога шевельнулась и, кажется, опустилась немного вниз. Движение было слабым, почти незаметным, но оно заставило Виктора, сидящего на диване, похолодеть. «Только не на карниз», — подумал он. Потому что ступить на карниз значило то же самое, что просто спрыгнуть вниз, на мостовую, под колеса машин: именно под колеса, потому что сверху тротуар казался незначимой тонкой лентой, через которую ничего не стоило перелететь.

А нога опустилась еще ниже…

…и коснулась наконец козырька.

Вторая нога встала и утвердилась рядом.

«Зачем карниз? — подумал Виктор, и мысль была бессильно-бессмысленной. А потом, сразу вслед за ней, мелькнула другая: — Значит, все-таки, самоубийство?»

Экранный Виктор стоял и вглядывался в наполненный снегом город. Мелькали перед глазами молочное, бесконечно насыщенное белыми хлопьями небо и кусок поблекшей, красноватой, густо заштукатуренной стены. Иногда — острое ребро проема, из которого вылез Виктор и за который теперь держалась его рука.

А больше — ничего.

Тут не было ответов ни на вопрос «где?», ни на вопрос «почему?». Даже «когда?» можно было сказать с большим трудом.

Это должно было произойти очень скоро, но Виктор не мог представить себе причины, которая всего через несколько дней могла бы загнать его на крышу высотного дома, на узкий карниз…

А потом был резкий толчок, хлопья снега испуганно разлетелись по сторонам и, словно защищаясь, ударили в камеру. Земля закрутилась, приблизилась и лопнула.

Экран потемнел, потом стал проясняться, но разгорелся не до белого, а до нежного кремового цвета шоколадного суфле, и ошарашенный Виктор увидел, что это шелковое белье, постеленное на широкой постели. Обнаженная Смерть лежала на ней, и кремовая простыня скользила между ее ног.

Виктор протянул к экрану руку и тут же поймал себя на мысли, что хотел бы положить ладонь на этот прохладный, гладкий шелк, прижать посильнее и водить пальцами вверх и вниз, вверх и вниз…

Программа внезапно окончилась, экран потемнел, а ошарашенный, сбитый с толку Виктор бросился за пультом, чтобы пересмотреть ее, найти ответы на свои вопросы и, может быть, еще раз взглянуть на обнаженную Смерть, прикрытую кремовым шелком.

Но пункт «Запись» был пуст. Смерть обманула его, как быка на корриде. Яркая мулета пошла в одну сторону, тонкое тело тореро — в другую. Виктор погрузился в обманку и не уловил самой сути. Не уловил именно того, что и грозило ему смертью.

Аська огокнула, и Рита вытащила ее из-под открытого вордовского документа. Она пыталась начать новый роман и одновременно болтала с Вестником, но не удавалось ей ни то, ни другое.

О чем писать, она не знала: все сюжеты исчерпались в прошлый раз, и в голове было пусто. Рита описывала жуткую бурю, бушующую на улице, гром, молнию, дождь и ветер, стучащие в окна ветки и еще бледную и худую темноволосую девушку в пустом и страшном старинном замке. Но что делать с грозой, замком и девушкой во всем их готическом великолепии, Рита не знала.

Она пробовала поныть об этом Вестнику, но он словно не понял и стал говорить о том, что у него, напротив, все идет прекрасно и что один из фантастических журналов, возможно, напечатает его «Железного льва». Рита почувствовала жгучую зависть и тяжелое отчаяние. Чувства были такими сильными, что у нее даже рука затряслась, так что пальцы перестали попадать по буквам.

Вестнику наскучило хвастаться, он перешел к комплиментам и с каждой фразой заходил все дальше и дальше, а потом написал:

«Я бы хотел целовать тебя. Сначала поцеловал бы в губы… Представь, что я целую тебя в губы…»

Рита закусила губу, чтобы сдержать смешанный со смехом истерический стон. Представления о виртуальном сексе теперь накрепко связывались у нее с кладовкой, и монстром, и с пыльным запахом, и с пугающими шагами за дверью.

Она написала: «Не надо… Нет настроения. Вот если бы ты был тут. На самом деле тут, а не по Интернету».

Это был хороший ход. Она как будто бы не отказывала, а приглашала приехать.

Вестник замолчал. Ответа от него не было минуту или две, и Рита даже немного расстроилась, но и расслабилась тоже.

Она развернула документ с романом и написала: «Вдруг послышался настойчивый стук в дверь», — и тут снова огокнула аська.

Рита открыла и остолбенела.

— Я приеду, — ответил Вестник.

Руки ее затряслись.

— Првада? — написала она и тут же поправилась: — Ой, я хотела сказать: правда?

— Конечно, правда, — ответил Вестник. — С чего бы мне врать?

— А когда?

— Завтра.

Рита судорожно вздохнула.

— Уже завтра? — написала она.

— Да. Или ты не хочешь?

— Нет, конечно, хочу. Завтра у меня как раз выходной. А когда завтра?

— Утром. Если я сейчас сяду на электричку, буду в твоем городе к раннему утру. Проведем вместе целый день. Хочешь?

— Хочу, — ответила Рита. Чтобы набрать четыре буквы, она потратила целую минуту. Пальцы не сгибались и словно прилипли друг к другу.

Михаил видел ее через окно, и ему не нравилось то, что он видел. Что-то в Рите неуловимо менялось. Она выглядела словно бы больной. Плечи опустились, взгляд потух. Даже руки не порхали больше над клавиатурой, а прикасались к ней осторожно, словно от любой из кнопок она боялась получить электрический разряд.

Михаил решил добавить немного эротики и написал: «Представь, что я целую тебя в губы…», — а она задумалась. Не должна была, но задумалась. Раньше Рита велась с первой фразы: ждала этого и хотела. Рассказ для эротического конкурса снял табу и запреты — ведь они всего лишь писали рассказ, — потом она втянулась. А теперь все почему-то откатилось назад.