Чужая осень (сборник) - Валерий Смирнов

В комнате, несмотря на прохладу за окном, стоял спертый воздух, в углу расположилось отделение стеклотары и как-то непривычно было видеть бутылки из-под дорогих коньяков вперемешку с посудинами, в которые наливают гадость вроде «Солнцедара», огнетушители дрянного столового вина чередовались с «золотым» шампанским, подчеркивая разнообразность вкусов хозяина этого убежища, насквозь пропитавшегося кислым запахом давно немытой посуды. Я погасил окурок в тарелке, наполненной кусками вареной колбасы, огрызками помидоров и пеплом дешевых сигарет, и плеснул в лицо Толика добрую дозу домашнего вина из громоздкого кувшина.

— Вот принес визитную карточку твоего приятеля, — приветствую возвращение к действительности боксера в отставке и бросаю перед ним на пол литую тяжесть кастета. — Скажи, как ты додумался до того, чтобы нанять этого идиота, сам уже не можешь разобраться? Сколько ему заплатил?

— Четвертак и столько же потом обещал, — пытается распрямиться Толик, — я только пугануть, сказать, чтобы ты не лез в мои дела.

— О, да ты стал большим боссом, у тебя уже свои дела, того глядишь, Венька скоро шестеркой перед тобой завьется. Интересно, как он отнесется к твоему поведению? Молчишь? Правильно молчишь. Спасибо, что не убить меня решил, а просто попугать в виде благодарности за то, что в Ярославле я вытащил тебя полудохлого с пикой в предплечье. Ну теперь я рассчитаться должен. С тобой и Крыской.

Толик напряг руки, но, как ни странно, батарея с места не сдвинулась.

— Ты, конечно, очень поумнел с того времени, как мы разбежались, — на секунду прерываюсь и провожу языком по неровному осколку зубов, — решил, что Веня тебя обманывает, эксплуатирует на всю, и потому принял гениальное решение обмануть его на энное количество штук, обеспечить себе настоящее, потому как о будущем у тебя голова не болит. Правда, Игорь? Чего вылупился? Ты ведь не Толик Аржанов, а не установленное следствием лицо Игорь. В каком туалете ты потерял своего друга Олега, который, в отличие от тебя, имеет счастье пользоваться всеми удобствами лесоповала? Я, конечно, могу намекнуть после всего случившегося следствию, кто есть таинственный друг Игорь, и тогда твоей жизни цена три копейки в базарный день — ведь Веня не даст тебе даже варежку открыть, будешь в море купаться с куском рельса на ноге. И зачем тебе столько денег, если умом тебя Бог обделил?

— А ты, ты отвалил, а мне что делать, Венька притих, последнее время дел никаких, как в гробу сиди, дает столько, что ноги вытянуть можно, по мелочам много не сшибешь…

— Раньше нужно было думать.

— А я жил раньше, не то что ты.

— Значит, неправильно жил. Иначе Горбунов по-прежнему бы доверял тебе серьезные дела. Ты что, не понимал, что Веня — твой последний предел, что, если отпустит он тебя на все четыре, то остается Толику только под мостом с топором работать? А теперь у тебя и этого шанса нет. Впрочем, один шанс я тебе могу оставить, маленький, но его заработать нужно, а там пусть Венька твою судьбу решает. Почему ты заныкал портрет?

— Венька сказал, что какую-то мелочевку на хате той обязательно оставить, ну а я думаю, возьму себе одну картинку, и так ему тогда навалом досталось, а потом пережду и кину кому-то.

— И ты доложил Вене, что оставил Тропинина вместе со складнем на хате этого сортирных дел мастера? И Веня тебе поверил, что самую дорогую вещь ты подсунул ментам, как наколку на Довгулевича? Чтобы ты понял, что я на пять копеек умнее тебя, расскажу тебе сейчас одну историю. В чем ошибусь — поправишь. Когда ты притаскал Вене бабкины картинки, он очень удивился, что портрета нет. Ты начал вешать лапшу на уши, мол, не нашли вы его, да и времени в обрез было. А когда Венька узнал, что картину вы все-таки помыли, было поздно, и ты тут же свалил все на Довгулевича, дескать, наверное, эта сволочь зажала портрет втайне от меня, пока я иконы паковал. А теперь портрет всплыл. Больше трех лет прошло, а что, Веня забыл о нем?

— Не забыл, говорит, выйдет Олег, так у него надо портрет забрать, да рассчитаться заодно.

— Правильно, не забыл. А у тебя, тем не менее, хватило мозга кинуть его Танькиному клиенту да еще вмешать Дерьмо в это дело. А если Дерьмо Веньке расколется?

— Венька на него смотреть не будет. Говорит, что, рано или поздно, Дерьмо сгорит и, пусть у него иногда вещи стоящие бывают, не с руки деловому человеку даже разговаривать с ним. Да и Дерьмо ни за что не скажет, что это за портрет был.

— А ты знаешь, что Танька твоя любезная еще одного человека в это дело посвятила? И Мужик трезвонил кому ни лень. А что было потом — ты сейчас расскажешь. Вдруг после этого выживешь…

— Веня все узнал. Не ругался, не грозился, говорит, мол, ошибся ты, прощаю, но портрет надо вернуть, из-за него большие неприятности быть могут. Танька говорит, что портрет на даче у этого. Пока она его там развлекала, я и вытащил картину. Венька сказал, чтоб пока не высовывался, все тихо было, а тут ты лезть начал. Я думал пугану, чтоб отцепился, да и Венька не против был, только, говорит, это твои дела, знать ничего не хочу.

— А ты не боишься, что Танька тебя сдаст?

— Не, не сдаст.

— Но мне же сдала.

— По пьянке ты ее взял, да и не мусор ты. А потом мы жениться хотим.

— Что, ты собираешься жениться? Да еще на проститутке? В сутенеры перекрашиваешься, дальнейшее существование обеспечиваешь…

— У нас проституток нет. А Танька мне вернее всех будет, ей мужики уже поперек горла стоят. Да и не это главное, чем я ее лучше? Уехать хотим куда-то, вот и решил я картинку продать, в чужом городе с ней враз сгоришь, не в магазин же ее нести, а на стукача налететь — вся недолга.

— Венька уже перекинул портрет?

— Не знаю я, отдал — не спрашивал.

— Значит, так. Развязывать я тебя пока не буду, а то ты очередную глупость сотворишь. Посидишь пока так, зато целый. Это тебе мой свадебный подарок: лучше сидеть связанным дома, чем развязанным в другом месте.

Подарок предстоит сделать не только Толику, и поэтому я закрываю его на ключ и еду в мастерскую художника Романа Дубова. Волоку на себе фундаментальное исследование о творчестве Глазунова по крутой дореволюционной винтовой лестнице на самый верх дома и радуюсь, что прежде небоскребы не входили в планы градостроителей. И что у нас за отношение к художникам: мастерская обязательно либо на чердаке, либо в подвале, третьего не дано. Рывком открываю дверь и попадаю в плотно заваленную полотнами, красками, книгами, причудливыми корягами комнату, где творит этот высокий атлетически сложенный живописец, у которого на волосатой груди вполне может заблудиться золотой скорпион, висящий на шелковом шнуре. Роману за сорок, но выглядит он значительно моложе, не знаю, правда, отчего: то ли из-за того, что постоянно употребляет женьшень, то ли из-за того, что три раза в неделю ходит на тренировки по каратэ в секцию с этаким невинным названием «Восточная гимнастика», а может, от того и от другого вместе.

— Я, конечно, свинья, — нахожу точное определение своей особе, — но хоть с опозданием поздравляю тебя с днем рождения и, как водится, желаю творческих успехов в личной жизни.

Пока Роман рассматривает мой скромный сувенир, интересуюсь, над чем он сейчас трудится. Так и есть, заказная работа. У мольберта лежит пачка фотографий, а вдоль стен стоят набросанные углем физиономии. Понятно, колхозный заказ; полтинник за единицу, двадцать портретов — штука в кармане. Если, конечно, заказчику понравится. Сравниваю фотографии с бессмертными полотнами и понимаю, что заказчик будет доволен. Дубов убирает ненужные подлинной красоте бородавки, разглаживает морщины, делает лица более значительными, вот хотя бы этот селянин. Ну, кажется, ничего запоминающегося в лице нет, а Роман изобразил его таким, что, ни дать ни взять, — Македонский да и только, сейчас, кажется, отдаст приказ и его войска пойдут на завоевание Согдианы. И нечего винить Дубова в том, что вместо портретов он создает раскрашенные картинки, у нас вообще художники существуют за счет заказов, а значит, творчество уходит на второй план. Конечно, есть категория художников, живущих за счет творческой деятельности, но их по пальцам пересчитать можно, даже не разуваясь. О фотографах и говорить нечего: известные всему миру мастера живут на зарплату штатной единицы музея или института, одним творчеством сыт не будешь, да и платят за него мало до обидного, если вообще платят.

— Ну, как дела? — оторвал меня от этих размышлений Дубов.

— Как у всех: чувство юмора уступает чувству долга, а встречные планы опережают производственные.

— Ты по-прежнему не изменяешь своему призванию?

— Видишь ли, Рома, наградил тебя всевышний талантом, и деваться уже некуда. А нам что терять, кроме чувства собственного достоинства, да и то оно пропало в какой-то очереди за копчеными сосисками.