Солнечный круг - Михаил Герчик

Овчарка глухо заворчала и попятилась. «Дядя Клава» потрепал ее по жесткому загривку.

— Зачем пожаловали? Ежели насчет дачи, то не могу, до конца сезона все сдадено. — Он прикидывался, что впервые нас видит. — Попытайте по селу, может, где пристроитесь.

— Нам дача не нужна, — ответил отец. — Мы так… в гости. Или не ждал?

— Незваный гость хуже татарина, — ухмыльнулся он и открыл калитку. — Скатертью дорожка.

— Вон ты какой, Клавдий Боровик… — Отец весь подобрался. — Думаешь, что и управы на тебя но найдется?

— Глеб Борисыч, дорогой, какими судьбами! — послышалось радостное восклицание. Африкан Гермогенович в своем неизменном полотняном пиджаке колобком катился через двор, сладко жмурясь и облизывая жирные губы. Он с жаром потряс отцу руку и подмигнул нам. — А я гляжу, понимаешь, кто там препожаловал? А это ты! Да не один — с целым выводком. Проходите, дорогие вы мои, знакомьтесь… Клавдик, брат мой младший.

— Уже знакомы. Удосто…

— Вот и распрекрасно, — перебил отца Африкан Гермогенович. — Путешествуете, значит?! Хорошее мероприятие. Вот бы всех башибузуков с нашего двора пособирать да в лес, да на речку… Все бараки на плоты поотдавал бы! А то, которые в лагеря не поехали, только фулиганят… У нас же, понимаешь, чистый рай для всяких путешествиев! Какие места есть…

— Одним сегодня меньше стало. Ваш брат, Африкан Гермогенович, постарался. Сколько он рыбы сегодня за Глуховским перекатом уничтожил — никто и сосчитать не сумеет. Судить его будем.

«Дядя Клава» коротко засмеялся.

— А ты сначала докажи, потом пужай.

— За тем и пришел, чтоб доказать.

— С чем пришел, с тем и уйдешь!

Африкан Гермогенович всплеснул руками.

— Глеб Борисыч, милый, да что ты, понимаешь, говоришь! Какой же тебе Клавдик браконьер?! Не браконьер он, а тракторист-механизатор, труженик, можно сказать, колхозного изобилия. Господи, да что тебе — делать нечего, чтоб свой заслуженный трудовой отпуск, понимаешь, на всякое глупство портить! Половину ты на подвал угробил, а вторую — по судам будешь тягаться?! Ах, чудак ты, чудак, орден тебе за это, что ли, навесят? Ты лучше послушай, какой этот корреспондент прохвост! Ходил, ездил, одной пленки, понимаешь, с пуд перевел, тоже ж, наверно, штука дефицитная. А передал про нас, ну, двадцать слов. Я-то думал — распишет! — а он, кошкин сын, даже фамилий не назвал. Ни твоей, ни, понимаешь, моей… Вот тип, а? Мы к нему с чистой душой и, понимаешь, энтузиазмом, а он…

Африкан Гермогенович подхватил отца под руку и потащил к плетню. Гремучий бас его притих, стал мягким и вкрадчивым.

— Глеб Борисыч, брось ты это дело, по-соседски, по-товарищески тебя прошу. Ну, побаловался человек, так ведь, кроме тебя, свидетелей нету… А нам с тобой, понимаешь, рядом век вековать. Как это говорится: живи сам и давай жить другим. Вот, скажем, квартирку тебе подремонтировать — так это я с дорогой душой. И лаку польского добудем, и белилов югославских. Или там картошечки на зиму припасти, яблочков, той же рыбки к столу — Клавдик завсегда обеспечит, и цену божескую возьмет, не то что некоторые шкуролупы. Плюнь ты на эту самодеятельность, в реке рыбы много, на наш век хватит. Пошли, понимаешь, лучше к столу, тяпнем по маленькой, закусим, чем бог послал. Рыбка, она, понимаешь, плавать любит…

И Африкан Гермогенович жизнерадостно хохотнул.

Отец стряхнул его руку, как стряхивают черт знает откуда взявшегося клопа, и потер локоть.

— Послушайте, Африкан Гермогенович, — медленно, с расстановкой сказал он, — это я корреспонденту посоветовал к нам приехать. Чтоб легче и быстрей с его помощью детям подвал отвоевать. И беседки я с Антоном Александровичем той ночью переставил… Я вас обхитрить хотел, жалко было нервы и время тратить, чтоб убедить вас сделать то, что вам по службе положено. Сколько это за вами походить пришлось бы, чтоб килограмм белил или доску выпросить? Ой, много! А мы — люди занятые, нам на ерунду тратиться жалко. Вот я, грешным делом, и подумал: зачем стену лбом пробивать, если ее обминуть можно? Хитрил я с вами, а с вами хитрить нельзя! И обходить вас нельзя! С вами, Африкан Гермогенович, и с братцем вашим драться надо. Так, чтоб кровь из носу фонтаном… И не жалеть на это ни времени, ни нервов…

Он говорил и шел на Африкана Гермогеновича, будто вот сейчас, немедленно собирался осуществить свою угрозу, и тот пятился, пятился назад, пока не уперся в колодезный сруб. На лбу у него выступил пот, губы вздрагивали, словно он силился что-то сказать, но перезабыл все слова.

— Ты мне за это заплатишь! — наконец выкрикнул Африкан Гермогенович, брызгая слюной. — Ты мне за все заплатишь, и твой корреспондент тоже! Жулики… Прохиндеи!..

— Поговорили? — Клавдий Гермогенович дернул пса за ошейник, и он упруго вскочил на лапы. — Слышу, важнецкий получился разговор. А теперь — вон! Да поживей, голоштанная команда, собаку спущу!

— Не таким собакам хребты ломали, — спокойно ответил отец. — Пошли, ребята.

Мы медленно брели напрямик к плоту. Отсюда, с косогора, сквозь черные изогнутые вербы виднелась его мачта с подвязанным под реей парусом. От реки тянуло сырым ветром и гниющими водорослями. Где-то за деревней зазвенел катер.

Отец пригладил ладонью волосы.

— Ставьте палатку, ужинайте, да про меня не забудьте. Фроликов, видно, только завтра утром приедет, пойду пока кое с кем переговорю. — И легко зашагал к дощатой пристани.

РАЗГОВОР У КОСТРА

Сидим перед палаткой у костра, едим все ту же гречку с тушенкой и кормим комаров. Если бы кашей… С радостью всю отдали бы. Не жрут они каши, кровопийцы! А главное — ничего не боятся. Ни дыма, ни огня, ни репудина. Акклиматизировались! Приспособились!

Отца нет, дежурить никто не пошел — чего там дежурить, если до плота метров пятнадцать — двадцать, кому он нужен… Потрескивает хворост, стреляет в небо искрами, а за круглым освещенным пятачком топчется ночь. Словно стеной, отгородились мы костром от всего мира, и ничего не видно сквозь эту стену. Зато слышен каждый шорох. Никакой звукоизоляции. Скрипят вербы над бухтой — на ревматизм жалуются, сыро им, тоскливо. Река берег обшлепывает, приглаживает — шлеп да шлеп… На косогоре, у Боровиков, петух заголосил — голос заспанный, с хрипотцой. Наверно, вспугнули, рано еще петь петухами, ни один в селе не откликнулся. Где-то ниже по течению буксирный движок залопотал: ни днем ни ночью нет покоя речным капитанам.

Острый Лерин локоть упирается мне в бок. Лера лежит, подкорчившись и сунув под щеку руку, и смотрит в костер, а завитушки у нее над лбом тугие и рыжие, как жар.

— Ты на меня не злишься за чайку?

Лера молчит. Словно не слышит.

— Не злись…

Она вздергивает подбородок. Завитушки откидываются, но тут же, как тугие пружинки, возвращаются назад.

— Тимк, а, Тимк… Вот ты когда-нибудь думал, отчего все так получается?

— Что получается?

— Ну… одни люди хорошие, а другие — плохие. Одни — смелые, добрые, честные, а другие — трусливые, жадные, обманщики. Те — умные, а те — дураки. А еще есть пьяницы, бандиты, браконьеры… Отчего это так получается, а, Тимк?

— По-всякому, — уклончиво отвечаю я. — Умные — это просто. Учатся здорово, читают много — потому и умные. А которые наоборот — те дураки.

— Не скажи. — Жека сует в костер сухую еловую лапку, она взрывается, как ракета. — Вот у меня дед — он только свою фамилию подписывать умеет. Да и то печатными буквами. Выходит, по-твоему, он дурак? Да к нему, если хочешь, ученые агрономы на «Волгах» приезжают. Он каждую травинку по фамилии знает, каждую птаху по голосу. И когда дождь будет, и когда жито сеять, и как корову отходить, если она молодым клевером объелась…

— А про синхрофазотрон не знает! — смеется Витька, выскребая миску. — Эх ты, каша — пища наша, кто тебя выдумал…

— Много ты про синхрофазотроны знаешь, — пожимает плечами Жека. — Я ж сказал — неграмотный он. А умный. Умнющий! А можно быть ученым и таким дубарем, поискать — не найдешь.

— Он умный потому, что старый. — Ростик подтянул к подбородку колени и ссутулился. — Сколько твоему деду? Семьдесят восемь? Он всю науку от жизни взял. А ты попробуй найди сейчас молодого, но неграмотного — обязательно серый. Точно, точно!

— А я не согласный, — фыркает Витька. — Это люди просто родятся такими. Я где-то читал, что в каждом человеке есть такие штучки, гены называются. От них все зависит. Как они там, в тебе, перетасуются, такой ты и получишься. Дурак или умный, трус или смелый, рыжий или черный, сапожник или профессор по атомной энергии. И точка.

— Закрой поддувало и не сифонь, — вспоминаю я вычитанную где-то на железнодорожной станции смешную фразу. — Ну, может, еще черным или рыжим — это твои гены умеют. А чтоб сапожником или профессором — ими люди сами делаются. Вот пусть хоть сто раз в тебе все перетасуется на профессора, а упрут тебя в джунгли, как Маугли, и останешься лопухом недоразвитым. Таблицы умножения знать не будешь, не то что атомов.