Личный демон. Книга 3 - Инесса Ципоркина

Это мне за то, что я годами пресмыкалась перед ними, догадывается Катерина. Ползала и молчала. Бог ты мой, думает Катя, а что, если бы я решилась, если бы послала их, если бы повела себя глупо, истерично, по-детски — и как еще себя вести, когда тебе шестнадцать? — что угодно, но только не молчала бы, не молчала.

Что если бы.

И чем дольше она думает, тем больше злится на себя, тем яростнее обвиняет, тем больше хочет наказать себя за то, что с нею сталось.

— А ты говоришь, она глупа, — произносит ведьма. Катя не понимает, которая, да и неважно уже. Ничто теперь неважно для маленькой, новорожденной титаниды, нежного, беззащитного змееныша, которого обрекли на унижение, на немоту, на покорность тем, кого ненавидишь.

Почему люди считают, будто змеи — опасные создания? Мягкотелые, волочащие уязвимые тела по песку и камням, по сухостою и бурелому, глухари и немтыри, слушающие телом мелкую, непрерывную, сводящую с ума дрожь земли. Невелика надежда на тугие кольца, ломающие кости, на яд, убивающий слишком медленно и не наверняка.

— Она не глупа, она все понимает, — тянет издевательски-ласковый голос, жесткие, пропахшие ведьминым варевом пальцы хватают за подбородок, мнут лицо, разжимают челюсти, открывая рот на невозможную для человека ширину — и прямо в глотку, царапнув нёбо, протискивается ложка с отваром, только что бурлившим в котле.

Будь Катя человеком, она бы одновременно задохнулась, захлебнулась и умерла от болевого шока в момент, когда кипящая отрава ринулась в желудок, не встречая преград. Ехидна, которой Катерина стала, выжила. И даже сознания не потеряла. Только съежилась, оседая сама в себя, в уложенные гнездом хвостовые кольца, прячась за ними от новой муки, обхватив руками огнем горящий живот и ожидая — нет, не смерти, но издевательств, которые хуже смерти.

— Как тебе помадка? — голоса не умолкают, кружат поверх, въедаются в мозг. — Нравится наша помадка? Не горчит? Нравится-нравится-нравится? Съешь помадку! Съешь! Съешь!

Какая еще помадка, вяло думает Катя, при чем тут помадка? Воспоминание выплывает из глубин памяти, темное и медленное, словно кракен, учуявший поживу.

Уроки труда, закатанные рукава, нейлоновые фартучки самой гнусной расцветки, на плитах кипит молоко с сахаром, так и норовя убежать. Половина плит уже в коричневых пятнах, но Катерина стоит с ложкой над своим ковшиком, помешивает, поглядывает, бдит. Если что Подлизе и удается, то стряпня. И сдает она то, что приготовила, всегда на пять. А вот трио королев выше троечки отродясь не поднимается: скучно им с ложкой над варевом стоять, нестерпимо скучно. Хочется развлечься, посплетничать, покрасоваться перед любым, кто бросит взгляд в сторону самых-самых… основных. Да только над плитой не очень-то покрасуешься — стоишь красная, распаренная, в дурацком фартуке, поджидая, пока вскипит, или остынет, или загустеет, или подрумянится — тьфу, пропасть! Ну а подлизины кулинарные таланты, конечно, ни разу не преимущество в извечной женской конкуренции.

Перед катиным внутренним взором открывается бездонное жерло геенны, где горит, горит синим пламенем люциферова гордыня, обложенная дровами гордыни человеческой.

И зависти — бесконечной, нелепой зависти, зарождающейся из жажды любви, как в недрах голубого теплого моря зарождаются жестокие шторма.

Выходит, и королевы завидуют служанкам. И чем глупее, чем недостойнее их зависть, тем ниже падают королевы, теряя короны, скипетры и державы свои, разбиваясь о понимание простой истины: и монархи бывают ничтожествами. А глупые служанки так и крутятся под ногами у господ в своих уродских фартуках, с заткнутыми за пояс полами юбок, таскают в залы подносы с закусками, бегают на сеновал с заезжими кавалерами, рожают ублюдков вилланам, королям бастардов — словом, живут. Живут, покуда королевы ждут особой, выдающейся, королевской удачи. Срывая зло на служанках, если удача медлит.

А медлит она всегда. И королевы год от году все злее, все завистливее, все несправедливее к бедным подлизам, таким жалким в попытках оправдаться и заслужить монаршее одобрение. Еще чего, думают королевы. Тебя один раз похвали, ты, пожалуй, еще захочешь. Ну нет, милочка, твое место в грязи, на коленях, а лучше ничком, на брюхе, с исхлестанной спиной и разбитым в кровь лицом.

За то в преисподней и ставят королев-завистниц к котлу, в котором булькает-лопочет отвратительная жижа, нипочем не желающая превращаться в тающую на языке шоколадную помадку, фирменное катино лакомство, хрупко-сахаристое снаружи и нежно-обволакивающее внутри.

— Гадость! — выплевывает обретшая голос Саграда. — Дерьмо. Сами жрите вашу помадку, а я пошла.

И поднимается на ноги. Длинные, прямые, крепкие ноги в темно-алых бальных баретках.

Поднимается и уходит прочь из черного, колдовского леса, пропахшего безнадежной стряпней трех королев-завистниц.

Когда палая листва под ногами выцветает в ковролин с рисунком из листьев, Катя почти не удивляется: не мог же Лес-под-землей перейти в поле или речную долину, как обычные леса там, наверху. Что-то ей сейчас покажут, какие застарелые язвы вскроют, сковырнув коросту забвения? Страх темноты? Высоты? Глубины? Боязнь секса? Любви? Одиночества? Всё уже в прошлом, усмехается Саграда, выпито и избыто. Счет по детским страхам оплачен и закрыт. С момента встречи с парой черных котов посреди разгоравшегося огня Катерина только и делает, что платит по тем счетам, судорожно обшаривая карманы и закрома. И в который раз изумляется тому, что они после сорока лет жизни всё еще полупустые. Ни силы, ни опыта, ни бесстрастия в достатке, чтобы пропитать ими, будто лидокаином, саднящие участки души. Те, на которые, точно ледяной яд на лицо Локи, каплет горькая правда.

От правды не скроешься, подставляй чашу, не подставляй… Перехлестнет через край и коснется открытой раны, словно пальцем ткнет: а помнишь?

Катя бредет по ковролиновым листьям, глядя под ноги и гадая, какую жестокую историю из прошлого ей приготовил ад. Не хочется смотреть вперед, а позади уже ничего нет — лес подхватило и развеяло клочьями тумана. А может, смога, жирного городского смога, крепкого коктейля из запаха мокрого асфальта, сохнущей на газонах стриженой травы, выхлопов с трасс, кислой заводской выпечки из пекарен, размякших на лотках фруктов, ядовитого парфюма модниц… Город, плещущий в окна звуками и запахами, точно прибой, старательно отвлекает Саграду от того, кто ждет ее за дверью с бронзовой табличкой, надраенной так, что имени, выведенного по бликующему металлу тонким витиеватым почерком, не видать совсем.

— Вызывали? — Катерина засовывает голову в приоткрывшийся проем, вся ее поза — символ подчинения: спина согнута, шея вытянута, зад отклячен, голова вывернута под неудобным углом, хочешь — ешь меня, а хочешь — покрывай, как сучку.