Опальные - Василий Авенариус

— Как же — на Наталье Кирилловне Нарышкиной.

— Ну, вот. От первого брака у него дочек-царевен хошь и пять, да царевич всего один как перст — Иван, и тот ненадежен: здоровьем хил и слаб. А предрек молодой царице муж ученый Симеон Полоцкий, что родится у нее преславный сын, равного коему из царей московских еще не было, да и не будет. И вот, неделю назад, мая 30-го, послал ей Господь сыночка, нареченного Петром, такого, слышь, богатырского младенца, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— А нам-то в Талычевке и невдомек!

— В наше захолустье когда-то еще весть о том дойдет! И сам я нонеча (Случайным только образом на заутрене от старого знакомца-пономаря о том сведал. Поднялся я к нему на Ивана Великого по старой памяти трезвоном душу отвести, да промеж разговора о том, о сем, он мне про царскую радость и поведай.

— Да ведь теперича, — говорю, — и с боярина моего всемилостивый государь наш опалу, верно, тоже снимет!

— И вестимо, — говорит. — Да чтобы совсем уж верно было, сходить бы тебе, не измешкав, к новому любимцу царскому Матвееву.

— Какой такой это, — говорю, — Матвеев? Знавал я как-то некоего думного дворянина Матвеева Артамона Сергеича.

— Ну, он самый, — говорит, — и есть. Молодая царица Наталья Кирилловна в его же доме воспиталася. А как женился на ней государь, так ее воспитателя он к себе еще боле приблизил. По случаю рождения царевича Петра на сих днях пожаловал Матвеева в окольничие, а через год-другой, того гляди, и в бояре пожалует…

— Так скорее бы тебе сходить к Матвееву! — перебил болтуна Илюша. — А то, может, не лучше ли и мне идти вместе с тобой?

Пыхач подмигнул ему самодовольно-лукаво.

— И ходить уже незачем!

— Как незачем?

— Да для чего ж ходить, коли раз уже хожено.

— Ты успел уже побывать у него? Когда ж это?

— Да прямехонько с заутрени. Вошел я к нему в палаты — и рот разинул: все-то у него по-иноземному: по стенам картины живописные, на подставках часы затейные, планита небесная… Одно слово: муж нарочитый, высоких понятий и созерцаний…

— Да ты, Спиридоныч, не размазывай! Говори: он тебя принял, выслушал?

— И принял, и выслушал. Да как было не выслушать! Пустил я в ход все свое, божьего человека, велеречие и словество.

— А я к твоей милости, — говорю, — с докукой. Выслушай, возьми терпения малость. К вратам смертным приблизясь, зело боярин мой грустью снедаем, что сойдет и в могилу опальным. Вышла же опала неоглядно, неопамятно…

— Все сие, — говорит, — было, да быльем поросло. Последней тучей на нашем небосклоне был, — говорит, — этот Стенька Разин. Не стало Разина — и небо опять очистилось. Ноне в Успенском соборе имеет быть благодарственный молебен. Вели-ка своему боярчонку выждать выхода царского из собора…

— А там в ноги повалиться и семь раз челом ударить? Все сие, — говорю, — весьма даже возможно. Но не погневись на меня, — говорю, — за глупство, а может, и ересь в вашем придворном чине: ты ведь у царя по важнейшим делам первый советчик и вершитель. Не шепнешь ли ты еще перед тем на царское ушко за нас доброе словечко?

— Сделаю все, — говорит, — что в силе моей возможности.

— Да благословит тебя премудрый Господь, — говорю, — и все московские чудотворцы!

— Как видишь, голубчик мой, дело твое обработано в наилучшем виде, — заключил свой многословный рассказ Пыхач. — А теперича обрядись-ка в первое свое одеяние, дабы предстать перед царские очи в подобающем обличье.

Торжественный молебен в Успенском соборе пришел к концу. Стоявшие при входе в храм стрельцы принялись расталкивать рукоятками бердышей, а то и просто локтями и кулаками толпившийся на паперти народ:

— Раздайтесь, православные: великий государь идет!

Толпа послушно отхлынула в обе стороны, чтобы дать больше простора показавшемуся в вратах соборных царю и сопровождавшей его боярской думе. Вдруг кто-то в задних рядах народа нарушил общее благочиние, стараясь пробиться вперед.

— Ты куда лезешь? — роптали окружающие, озираясь на нахальника — пригожего юношу, судя по "чистому" платью, из боярских детей.

— Дайте пройти, голубчики! Я с челобитной… Умолял он так жалобно и умильно, что возмущение сменилось участьем.

— Пропустите уж его, братцы! Господь с ним! Но, выдвинувшись в первый ряд, юный челобитчик вначале обомлел, когда увидел спускавшегося с паперти царя в венце и порфире. Мужественно-зрелые черты лица Алексея Михайловича, как и в годы молодости, были все еще удивительно привлекательны своей добротой и благородством, а теперь, как сдавалось Илюше, светились еще какою-то неземною благостью — отблеском сейчас только вознесенной ко Всевышнему благодарственной молитвы.

Илюша должен был сделать над собой усилие, чтобы преодолеть охватившее его обаяние и упасть к ногам царским.

— Яви божескую милость, великий государь! Взглянул на него царь и — словно ему что-то пришло на память — благосклонно улыбнулся.

— А в чем вина твоя?

— Вина не моя, государь…

— А родителя твоего?

— Родителя, государь, боярина Талычева-Буйносова. Тому уже тринадцать лет, что на него наложена опала…

— Знаю, знаю, Артамон Сергеич сказывал мне про тебя. Поезжай с Богом к старику, скажи, что все забыто: опала с него снята.

И, милостиво кивнув, государь продолжал свое шествие.

"Все забыто: опала снята…"

Эти знаменательные царские слова звучали еще в ушах Илюши, когда он несколько дней спустя подъезжал опять к крыльцу своего родительского дома в Талычевке. Этими же словами отвечал он на вопрос выбежавшей к нему навстречу Зоеньки:

— Ну, что, Илюша?

Легче ветра влетела девочка опять в дом и в опочивальню отца.

— Все забыто, батюшка: опала с тебя снята! Безучастный взор Ильи Юрьевича вспыхнул молнией.

— С чего ты взяла?

— Илюша сейчас только вернулся из Москвы… Подбежав к открытому окошку, Зоенька крикнула брату, только что сдавшему своего коня Терехе:

— Илюша! Скорей сюда, скорей!

И Илюша уже у отца, припадает к его руке, наскоро передает ему о том, как, благодаря Спиридонычу, новый царский любимец, окольничий Матвеев, упредил государя, и как затем, при выходе царя из Успенского собора, он, Илюша, бил ему челом.

С самого изгнания своего "блудного сына" из дома Илья Юрьевич впал в прежнюю угрюмую апатию. Только два раза в день, когда Илюша и Зоенька приходили к нему в опочивальню пожелать доброго утра и доброй ночи, тусклый взор его слегка просветлялся, и рука его осеняла обоих крестным знамением.

Понятно поэтому, с каким сердечным замираньем оба наблюдали теперь за отцом, на которого известие о снятии с него опалы произвело, видимо, глубокое впечатление; в возбужденных чертах его можно было прочесть не столько удовольствие, сколько досаду от оскорбленного самолюбия.

— Не след было тебе уничижаться моим именем, не след! — промолвился он желчно. — Ну, да ведь ты о себе же, чай, больше хлопотал: очистил себе напредки путь житейский ко всяким почестям и отличиям…

— Нет, батюшка, клянусь тебе Богом, — самым искренним тоном уверил Илюша, — о себе я при этом ничуть не думал! Почестей и отличий мне никаких вовек не надо…

— Не заклинайся, сынок. Как отведаешь раз их сладость, так не то запоешь. Моя же песня спета. В Москву я уже ни ногой…

— И я тоже! — подхватил Илюша. — За нашу Талычевку я отдам всю Москву…

Илья Юрьевич недоверчиво улыбнулся.

— Ох, юность несмысленная! Талычевка ведь теперь, можно сказать, без хозяина: какой уж я сам хозяин! Так волей-неволей придется мне не нынче-завтра свалить всю обузу на твои молодые плечи…

— Молод я еще, батюшка, твоя правда; но работать за тебя готов с утра до ночи хоть с завтрашнего дня. Ты меня только сперва сам наставляй…

— Хоть с завтрашнего же дня? Будь так. Попытка не пытка.

Со всем пылом неиспорченной молодости отдался Илюша своей новой ответственной задаче и, благодаря этому, справлялся с нею уже с самого начала очень успешно, к немалому удивлению Ильи Юрьевича, да и всех вообще домочадцев. Первые шаги его на незнакомом еще поприще направлял, разумеется, старик-отец, который сам при этом входил опять все более в интересы опостылевшего ему было сельского хозяйства, молодел и духом, и телом. В середине лета он проводил теперь уже часа два-три вне постели, а к концу лета — без чужой помощи, опираясь только на трость, спускался с крыльца в сад…

Летние полевые работы были почти все уже справлены, а к осенним еще только приступали. Так Илюша имел возможность, по крайней мере по вечерам, отдаваться своему любимому развлечению — рыбной ловле. Нередко сопровождала его к речке и Зоенька, для которой по его распоряжению в окружавшем сад заборе была сделана калитка, чтобы девочке не было уже надобности перелезать забор.