Русский - Александр Проханов

Машина подкатила к полицейскому участку. Его вытолкали наружу, ввели в сумрачное помещение.

– Принимай психа, – произнес один полицейский другому, сидевшему за тусклым стеклом. – Куда его запихнуть?

– Все переполнено.

– Не засунуть же его тебе в жопу.

– Ну, давай во вторую.

Сержа ткнули в спину, провели по замызганному коридору. Отомкнули железную дверь. Пихнули в сумрак камеры. Он влетел и в изнеможении опустился в угол, на деревянную скамью, успев заметить в противоположном углу второго узника.

Жар, который его сжигал, озноб, который его трепал, были порождением нервных потрясений, блужданий по морозу, лютых сквозняков. Ему хотелось забиться в угол, сжаться. Хотелось горячего чая. Хотелось прикосновений прохладной бабушкиной руки, когда она в детстве щупала его горящий лоб, а потом несла пиалу с горячим куриным бульоном, чашку темного чая с малиной.

Постепенно глаза его привыкли к сумеркам, и он увидел, что на облупленной деревянной лавке, в другом углу камеры, сидит Гребцов. Его дорогое пальто было распахнуто и, кажется, порвано. Галстук съехал в сторону. Глаза с яркими белками яростно блестели. Казалось, он был рад появлению Сержа. Переполнявшее его негодование получило зрителя. Он не мог признать в Серже, заросшем, неопрятном, похожем на бомжа, того эстета, с которым говорил в артистическом клубе «А12», вовлекая его в свои политические рассуждения.

– Костоломы! Живодеры! За все ответят! Все их морды остались на пленке! Ночью будем приходить, из постелей поднимать! На зоне будут парашу нюхать! – Гребцов угрожал, ненавидел, готовился сводить счеты с теми, кто рвал его пальто, запихивал в машину, жестоко избивал его сторонников. – Но больше всех заплатит эта гнида, кремлевская вошь! За каждый удар палкой получит десять таких же! Будет день, когда его в клетке повезут в Гаагу! Как обезьяну! Как собаку чекистскую! За все в трибунале ответит! За убитых чеченцев и русских! За «Курск» и Беслан! За наворованные миллиарды! Все банковские счета обнародуем! Все офшоры! – Гребцов не обращался к Сержу, но нуждался в нем как в зрителе и слушателе. В этих ненавидящих излияниях находил облегчение.

Серж чувствовал его ненависть и беспомощность. Теснее вжимался в угол, чтобы слова Гребцова пролетали мимо, его не задев, ибо они несли в себе опасность, и эта опасность витала в тесной камере, готовая разразиться бедой.

– Он малек, микроб, ничтожество! На бабу залезть не может! Яйца с горошину!

Дверь в камеру загрохотала, и ввалились пятеро мужчин, наполнив тесное пространство тяжеловесными шумными телами. Двое набросились на Гребцова, срывая с него пальто, выламывая руки, нагибая лицом к скамейке. Третий сгреб его кудрявые волосы, ударил его голову о деревянное сиденье. Четвертый навел телекамеру с ярким лучом света, в котором было видно кривое от боли лицо Гребцова, его оскаленный кричащий рот, взбухшие жилы на шее. Пятый, с бритой головой, скинул куртку, оказался голым по пояс, с набухшими мускулами, на которых дрожала татуировка. Стал сдирать с Гребцова брюки. Тот хрипел, вырывался, истошно, как раненый заяц, кричал. Его ударили в затылок, оглушая, и Гребцов на время утих. Бритоголовый стянул с Гребцова брюки, так что стали видны его мускулистые ягодицы. Сам сбросил штаны, обнажив косматый возбужденный пах. С хриплым рыком надвинулся на Гребцова, наваливаясь на его ягодицы, отчего Гребцов очнулся, стал выгибаться, кричать:

– Сволочи! Убью! Отпустите!

Серж с ужасом смотрел из угла, как бьется Гребцов, как насильник с татуировкой свирепо, с хрипом и хохотом, толкает его в зад, и при каждом толчке Гребцов вскрикивает. И луч телекамеры освещает его кричащее, с выпученными глазами лицо, копну кудрей, зажатую в крепкий кулак, его голые, сотрясаемые от толчков ягодицы, косматый пах насильника.

Бритоголовый страшно зарычал, забился, затихая, наваливаясь на жертву. Отпал. Сплюнул. Вяло натягивал брюки. Остальные отпустили Гребцова, и он сполз вдоль скамейки на пол. Телекамеры продолжала снимать его надломленное тело, голые колени, дрожащее лицо.

– Ну, вот и ладно, – сказал тот, что держал Гребцова за волосы. – Это раньше ты был Ефим, а теперь ты Ксюша, в сраку долбанная! Подробности смотри в Интернете.

И они шумно вышли, захлопнув дверь.

Серж смотрел из угла, как Гребцов натягивает брюки. Надевает, не попадая в рукав, растерзанное пальто. Всхлипывает, шмыгает носом. Повернулся к Сержу.

– Ну, чего ты, чего ты смотришь?! – вдруг громко зарыдал, задрожал плечами, закрыл ладонями лицо, падая на скамейку.

Через некоторое время дверь опять загремела, отчего Гребцов стал отползать по скамейке в угол. В камеру вошел полицейский, наклонился над Сержем:

– Ну ты, псих чокнутый, выметайся! Пусть тебя в психушке лечат, а здесь для тебя койки нет!

Серж поднялся, и его выставили из участка на морозную улицу, где уже горели в темном небе сочные фонари, торопились люди, скользили машины, и город казался огромной глыбой светящегося льда.

У него был жар и озноб, и он блуждал по ночному городу, путаясь в улицах, не узнавая площадей, натыкаясь на освещенные здания, в которых с трудом угадывал знакомые церкви, колоннады театров, высотные дома. Город казался разноцветным бредом, словно в мозг вкололи ядовитую сыворотку, порождавшую галлюцинации и кошмары.

Ему чудилось, что кругом вырастают огромные разноцветные грибы на прозрачных ножках, сквозь которые к шляпкам сочатся едкие струйки света, призрачно переливаются, опадают зеленоватыми каплями, разбиваясь на невесомые брызги. Тянулись вверх прозрачные стебли, распускаясь в небе фантастическими цветами, ядовито-красными, золотыми, с шевелящимися злыми лепестками, вокруг которых воздух воспаленно светился. Извивались водянистые побеги, сквозь которые вверх проталкивались пузырьки отравленного газа, испарялись, зажигая в небе туманное млечное зарево.

Серж ощущал город как средоточие зла, порождающего невиданные формы, которых не могло быть на земле и которые бред приносил из других миров. Он двигался по другой планете среди таинственной жизни, которая была враждебна ему и воспринималась им как зло.

Он оказывался среди геометрических объемов, созданных бесчисленными искривлениями и преломлениями света. Лучи свертывались в спирали, разворачивались в гиперболы, создавали сферы и эллипсоиды, которые превращались в призмы и пирамиды. И все это меняло цвет, скользило, рассыпалось и складывалось. Формы, исчезая, издавали звуки боли, а нарождаясь, источали музыку страха и муки, словно рождение обрекало их на невыносимые страдания и неизбежную скорую смерть.

Сержу казалось, что он сходит с ума. Его разум попал в пространство, исчисляемое другой математикой, описываемое иной геометрией. Быть может, той, существование которой доказал великий отшельник и любитель лесных грибов Перельман. И не этими ли ядовитыми, голубыми и красными, «грибами зла» питался ученый, прежде чем доказал свою непостижимую теорему?

Иногда Серж натыкался на памятники. Каменные или бронзовые, они были прозрачные, что позволяло видеть их внутренние органы. Пушкин был похож на стеклянную колбу с золотистым свечением, у него было два сердца, одно большое, другое поменьше. Оба алые, пульсирующие, гнали кровь по всему телу, пронизанному красной кровеносной системой. Тимирязев был полон прозрачного зеленоватого студня, и внутри, среди ребер и позвонков, чуть выше тазовых костей, чернела крупная шестеренка. Она медленно вращалась, но не было понятно, что заставляет ее крутиться. Гоголь светился, как прозрачная жемчужная медуза, и у него в животе явственно просматривался эмбрион, но не человека, а козленка. Точеная головка с рожками, согнутые в коленях ноги с крохотными копытцами, извилистая пуповина, соединяющая плод с маткой.

Серж знал, что враждебность мира можно преодолеть, слившись с ним. Если жить и дышать по законам зла, по которым дышат ядовитые стебли, горькие грибы, плотоядные цветы. Но для него это было невозможно. Он был русский, принадлежал к мессианскому народу и, как утверждал Профессор, превратившийся в бомжа, был вынужден, в силу своего мессианства, бросать этому миру вызов, не принимать его законов и за это испытывать давление мира, быть гонимым и побиваемым.

Улицы, на которые он выходил, были полны скользящих сияющих существ. Казалось, проносятся стаи глянцевитых жуков-плавунцов, пробегают разноцветные огненные жужелицы. Перебирая членистыми лапками, проскакали оранжевые пауки, разбрызгивая лучистые вспышки. Огромный зеленый клоп с гранатовым орнаментом прополз, окруженный туманным ореолом.

Серж задыхался и кашлял. Атмосфера планеты, на которой он находился, была не пригодна для дыхания. Он хотел убежать из этого мира, покинуть злую планету. Но у него не было космического корабля. Он не обладал чудодейственными способностями Лукреция Кара, чтобы преодолеть гравитацию зла. Он метался по призрачному городу, похожему на сон безумца, и световые потоки подхватывали его, перевертывали, окружали ядовитыми радугами.