Непрописные истины воспитания. Избранные статьи - Симон Соловейчик

В нашем общественном сознании заповеди и вообще моральные правила какого бы то ни было рода сильно опорочены. Многие годы каждую осень во всех газетах писали о «первой заповеди хлебороба». В иные времена эта первая заповедь практически означала следующее: отдай весь хлеб государству, а сам хоть пухни от голода. Потом произошел конфуз с «моральным кодексом строителя коммунизма», собранием напыщенных и плохо отредактированных фраз. Когда этот кодекс был провозглашен, теоретики писали, что вот-де библейские заповеди – в отрицательной форме («не убей», «не укради»), а у нас лучше, у нас – в положительной. Напечатанные или нарисованные на красной фанере, под стеклом или просто в деревянных рамках, лучшие в мире тексты кодекса были развешаны по всей стране.

Сейчас и не вспомнить, что же там было написано. Подумать только, как быстро забываются идеологические химеры! Три миллиона мальчиков и девочек ежегодно изучали «Законы юных пионеров», своего рода заповеди для детей. Но любые заповеди работают лишь тогда, когда их знают. Пионерские же законы выучить невозможно, их не знает никто, они и не рассчитаны на то, чтобы их учили, знали, чтобы ими руководствовались. Но самое вредное, что только может быть в воспитании, – это бездействующий закон.

Идея беззакония, идея открытого и ненаказуемого пренебрежения объявленным законом прочно внедряется в сознание и подсознание наших детей – и подчас навсегда.

Развратив детские головы, спохватываются и начинают жалкую правовую пропаганду – вяло или пылко уговаривают подростков уважать законы, проводят конференции и симпозиумы по так называемому правовому воспитанию и громко бранят детей за то, что у них, нынешних, нет и тени уважения к законам.

Это стало, кажется, общей схемой современного воспитания – сначала детскую душу развращают до последних пределов, вытаптывают способности и все оригинальное, словно формалином заливают детские стремления любить, верить, надеяться, а потом хватаются за голову, начинают осуждать детей и перевоспитывать их.

Сейчас, когда стали наконец понимать значение общечеловеческих, вечных истин, все находятся в тайном недоумении – а в чем, собственно, они состоят, эти истины? Обычно прибегают к формуле «Не укради, не убей и так далее». Вот это смутное «и так далее» практически составляет содержание всей нашей сегодняшней этики. Но попробуйте воспитайте душу ребенка, имея за своей душой жалкое «и так далее» и ничего больше!

14-летняя девочка, дочь «простых рабочих», пишет о себе: «Я вижу, что вокруг меня люди исповедуют только два закона: “хочешь жить – умей вертеться” и “ты – мне, я – тебе”». Вот вам и моральный кодекс, и десять заповедей…

Но любопытно: в этих двух житейских законах, ужасных в глазах девочки, на самом деле ничего страшного нет. Любой нынешний предприниматель скажет, что в них – вся его деятельность. Девочку мучат не сами заповеди делового человека, а расхождение между тем, чему учат в школе, и тем, чему учит жизнь.

Не могу не привести и заключительные строчки из этого письма: «А в душе я все еще верю. Верю в принца, в любовь, в счастье. И может быть, найдется человек, который сможет меня переубедить, только я лично не очень-то в это верю. И только не надо говорить прописных истин о моей духовной бедности. Духовно я богатая, но, видя жизнь вокруг, я иначе думать не могу».

Какие у нас дети растут, в каком большом долгу мы перед ними! Мы обязаны – вместе с ними – устроить такую «жизнь вокруг», чтобы из нее, а не из текстов на красной фанере впитывали они заповеди действительно человеческой жизни, всюду одни: в книге, в школе, в действительности.

Но все-таки, в чем они состоят, эти заповеди?..

Залог вечной жизни

Дети и смерть… Мы все озабочены тем, как объяснить детям зачатие и рождение человека, на эту тему написаны тома, особенно на иностранных языках. Но как объяснить смерть? Дети о смерти спрашивают редко, но не спрашивают – не значит не думают.

Один человек рассказывал мне, что когда ему было пять лет, у них в коммунальной квартире умер сосед. Утром началось беганье, хлопоты, а мальчика отгоняли: «Иди, иди, это тебя не касается». Но из обрывков разговоров он понял, что сосед умер во сне, лежа на спине, и что люди всегда – так понял мальчик – умирают на спине.

Во сне? На спине? Значит, заснув, можно и не проснуться, если случайно окажешься на спине? В течение долгого времени мальчик боялся засыпать и особенно боялся он хоть на мгновение оказаться на спине.

Быть может, одна из особенностей современного ребенка (в отличие от детей прежних времен) состоит в том, что с появлением телевидения дети то и дело видят на экранах смерть, и главным образом – насильственную. Если в руках героя стреляющий автомат, то по десять душ в минуту отлетает на глазах ребенка-зрителя. Отработаны картинные формы смерти: убитые падают, соревнуясь в акробатической ловкости: кто красивее выгнется, кто выше подпрыгнет, прежде чем помереть.

Что смерть в кино становится нестрашной – это ладно, в конце концов, это ведь не настоящая, игровая смерть, дети и сами так же картинно падают в играх. Хуже, что конец человеческой жизни подается нефилософично. Зрители воспринимают смерть без мысли о смерти. Изображение смерти на экране само по себе не опасно, не безнравственно, как и рассказ о чувственной любви.

Безнравственно другое: что герой умирает, а зрителю его не жаль. В этом случае убивают не героя, а зрителя – убивают какие-то его чувства. Есть оборот речи: «Он умер, оплакиваемый родными». Если некому было рыдать, нанимали плакальщиц. Но нельзя, чтобы человек умирал – в жизни, в книге, на сцене или на экране – и никто не плакал бы, никто не грустил. Комедию, не вызывающую смеха, осуждают. Но не должна ли быть осуждена трагедия, не вызывающая высокой печали, очищающей душу?

Прежде я считал, что маленьких, например десятилетних, детей не надо водить на похороны близких. Мне было жалко детей. Всегда хочется огородить их от несчастья, от вида несчастья – это желание так естественно. Но однажды мне сказали, что я не прав, что дети должны вместе со взрослыми переживать все. В. Сухомлинский тоже писал, что дети должны видеть смерть – тогда они начинают больше ценить жизнь. Когда Василий Александрович умер, то недлинную дорогу от школы до сельского кладбища усыпали цветами, и по ним за гробом учителя шли его ученики-первоклашки – так рассказывают. Сухомлинский говорил детям, что человек не умирает, что он и после смерти продолжает жить. Каким образом – он не объяснял, да дети и не требуют, как правило, таких объяснений.

Но даже в нерелигиозных семьях не стоит, на мой взгляд, говорить детям, что бессмертия нет. Тем более что мы и сами очень мало знаем о смерти и о посмертном существовании человека.

Для себя я нашел такое объяснение для разговоров с детьми о смерти и бессмертии. Человеческий дух, говорю я, – это стремление к правде, добру и красоте. Это не личное стремление человека, оно одно на всех, для всего человечества. Человек умирает, но дух его – его стремление к высшему и бесконечному – остается в других, в человечестве, и так человек вечно живет в других. Не только в памяти близких живет он, но и в душах, в духе, в стремлении всех людей к вечному.

Быть или казаться?

Кого уважают и любят люди? Мать говорит о сыне: «Мой на хорошей работе. – И обязательно прибавит: – Его там уважают».

Любовь людей – самый точный признак высоких качеств человека. Силой или хитростью любви не добьешься. Когда мама тревожится за сына, просит совета, то сначала спрашиваешь ее: «А товарищи его любят?» – «В общем, да». – «Не тревожьтесь, – говорим, – за мальчика, значит, с ним все в порядке». И наоборот: у школьника невероятные успехи, он отличник, чемпион, лауреат, а товарищи его недолюбливают. Будем настороже: что-то не так с мальчиком!

Бывают дети – нелюдимы, очень застенчивые или очень требовательные в дружбе, они живут без друзей и страдают от этого. И все равно к ним относятся хорошо, хоть и не ходят с ними в обнимку. Не числом друзей измеряется любовь к мальчику или девочке, и не успехами она определяется, а чем-то другим. Чем же?

Наш маленький подрос и впервые выходит во двор, «в люди» (или мы отдали его в ясли, или в детский сад – все равно). И сразу вместо привычной домашней морали «послушный – непослушный», «хороший – плохой» он попадает под действие нового для него морального кодекса, выраженного… в детских дразнилках. Забавные, насмешливые, озорные, они меняются со временем, но смысл их всегда один и тот же.

Дома ребенку лучший кусок, а здесь, во дворе, делись со всеми, иначе – «жадина-говядина!» Дома радуются, что ребенок хорошо ест и быстро поправляется, а здесь – «толстый, жирный, поезд пассажирный!» Дома, когда заплакал, утешают, а здесь – «плакса, вакса, гуталин, на носу горячий блин!» Дома кутают, боятся простудить, а здесь, если появишься одетым не по сезону, сразу – «зима – лето попугай!» Дома говорят: «Дружи с этой девочкой, она такая хорошая», а во дворе за эту дружбу еще и «тили-тили-тесто» схватишь. Всегда найдется за что дразнить, ну хотя бы за то, что тебя зовут Колей: «Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй». Нет готовой дразнилки – придумают!