Люди песков (сборник) - Бердыназар Худайназаров

Прежде всего Солтанджамал потребовала, чтобы на ее участке были внесены дополнительные удобрения и чтобы в ее звено перевели всех лучших сборщиц.

Требования пришлось удовлетворить — таково было указание райкома. Только Садап Чопанова не захотела переходить в новое звено, сказала, что перед своим бригадиром стыдно. В обеденный перерыв Солтанджамал пошла ее уговаривать.

— Ты чего ж это к нам переходить не хочешь? — без всяких околичностей начала она. — Ты учти — дело ведь не только в славе, сверхплановый заработок будут распределять между членами бригады!

Садап вздохнула и неопределенно пожала плечами.

— Тебе что — деньги не нужны?

Садап молчала, сосредоточенно глядя в миску.

— Ну, чего ломаешься? Ведь на твоем заработке вся семья держится! А тебе теперь еще и приданое понадобится…

— Какое приданое? — Садап еще ниже опустила голову и стала медленно заливаться краской.

— Не притворяйся! У Еллы вчера зачем была?

Садап возмущенно вскинула голову:

— Я не у Еллы была! Меня Джаннет позвала… Воротник ей расшить на платье!.. А он… Просто он был дома…

— Просто был дома!.. Ну и как? Понравилось тебе у них?

— Хорошо… Порядок везде… Джаннет — девушка работящая…

— Эх ты, глупая!.. Они же тебя нарочно позвали: кибитку показать, самим на тебя поглядеть… Здесь зря друг к другу не ходят — некогда!..

Садап молчала, подавленная смущением и неопровержимостью доводов. Щеки у нее горели.

— Ну ладно… — Солтанджамал поднялась, отряхнула платье. — Подумай и переходи к нам. А насчет приданого это я тебе точно говорю — скоро свадьбу будем справлять!..

В маленьком селе и маленькие-то новости распространяются с молниеносной быстротой, а уж такая, как «Еллы женится!», мгновенно облетела деревню. Поллык-ага это сообщение понял по-своему. Свадьбы всегда играют осенью, когда соберут урожай. А Анкар-ага надумал женить парня весной. Все ясно — он же калым взял на себя, а Чопан-ага сейчас бедствует — за два мешка джугары с радостью дочь отдает…

— Отец! — сказала как-то Поллыку-ага жена, когда он, по обыкновению, развернул вечером газету, чтобы прочесть заголовки. — Говорят, Нунна-пальван тоже свой пай вносит — за водку будет платить. Что бы тебе-то отнести на свадьбу козленка? Ведь нам с людьми жить!..

— На какую еще свадьбу? — недовольно спросил Поллык-ага, хотя прекрасно знал, о ком идет речь.

— Еллы женить задумали…

— Это хромого?!

— А хоть и хромого! Плохого он тебе не делал. А он сирота… Не обеднеем, если козленка отнесешь!

Поллык-ага отложил газету.

— Жена актива, а понятия никакого! Давать козленка на уплату калыма!.. Самый вредный с политической точки обычай! Я — член правления — буду помогать Еллы платить калым! Куда ты меня толкаешь?..

— Толкнешь тебя!.. Как начальником стал, к тебе ни на какой козе не подъедешь!..

— Ты, жена, человек неграмотный, политически незрелый, спорить с тобой мне незачем — время даром терять!

— А если ты сильно грамотный, нечего на неграмотную жену кричать!..

Поллык-ага сквозь очки пристально посмотрел на жену — чего это она расходилась, — строго посмотрел, очень строго. Но жена даже внимания не обратила, посадила перед ним дочку Солтанджамал, за которой присматривала, пока мать и бабка работали в поле, и вышла во двор. Ребенок взглянул на Поллыка-ага и захныкал. Тот взял девочку на руки и стал подкидывать, приговаривая ласковые слова. Девочка успокоилась, потянулась за карандашом, торчавшим у него из кармана. Поллык-ага вытащил карандаш, отдал ребенку. Девочка весело засмеялась и вдруг ударила карандашом по очкам. Поллык-ага так сердито схватил ее за ручку, что та со страху даже не могла заплакать, только губки дергались.

Поллык-ага вскочил, подхватил девочку на руки и стал подбрасывать, уговаривая:

— Ах ты моя красавица! Ах ты моя умница! Да как же тебя зовут, моя хорошая?!

— Огулбагт ее зовут! — отозвалась жена, появляясь в кибитке.

— Огулбагт! Огулбагт! — повторял Поллык-ага, подбрасывая девочку. — А почему тебя так назвали? Твое имя политически неверное! Сразу видно, что называла старуха Огулдони!.. Огулбагт — мальчиково счастье. Надо было назвать Кызбагт — девичье счастье!

— А чего же ты своих так не называл? — ехидно усмехнулась жена. На нее сегодня прямо нашло.

— Потому что сознательности не хватало… — терпеливо объяснил Поллык-ага. — Я тогда был простым колхозником. Вот родишь еще дочку, обязательно назовем Кызбагт. Все равно в имени пользы нет. Как мы их только не называли! Дойдук, Бессир, Огульгерек [11]— не дает нам бог сына… Хотя бог тут, конечно, ни при чем, это я так, по привычке…

Женщина глубоко вздохнула.

— Не гневи бога, отец. Может, и сжалится, пошлет нам сына…

Поллык-ага промолчал. Передал девочку жене, взглянул на часы — он уже умел теперь узнавать по ним время, — повесил через плечо купленную на рынке полевую сумку и пошел к выходу. Возле двери он остановился, достал из сумки какие-то бумаги, посмотрел на них, сунул обратно и сказал:

— Пойду в правление. Двадцать четвертую форму надо заполнить.

Глава восьмая

Похоже было, что Анкар-ага махнул рукой на свою невестку. Вроде бы забыл о ее существовании. Если раньше он не мог себе представить, чтобы Кейик одна пошла в магазин или, не дай бог, поехала на базар в Керки, то к отправке ее на канал, когда она на целый месяц уехала одна из дома, и к назначению ее бригадиром Анкар-ага отнесся совершенно равнодушно. Что ж, сын умер, невестка себе хозяйка.

И все-таки, когда с Кейик заговорили о вступлении в партию, она поняла, что не сможет решиться на этот шаг, не посоветовавшись с родственниками мужа. Начинать такой разговор было нелегко, а Сазак все торопил. «Сам Джоракул Рахманкулович желает, чтобы ты вступила в партию!» — все время повторял он.

Гыджа тоже советовала ей вступать: «Что мы — хуже мужиков?!»

А Кейик все никак не решалась. Она много думала в эти дни, только мысли ее были почему-то не о заявлении, которое надо отнести Сазаку, а о жизни: о детстве, о Юр-дамане, о том, как жить дальше… Вспоминалось родное село Каррычирла. Широкая быстрая река. Высокие берега, густо заросшие ивняком. Мутная тяжелая вода несется куда-то далеко, далеко в такыры…

Когда наступала жатва, всем селом с ночевкой уходили в поле.

До самого горизонта стеной стояла тучная пшеница.

По другую сторону — бахчи. По ночам, когда они спали под навесами, слышно было, как лопаются на корню дыни.

Ветерок доносил сладкий дынный дух… Это были те самые знаменитые дыни «вахарман», что сами тают во рту… Вдалеке, прижавшись друг к другу, стояли бесчисленные снопы пшеницы. Кейик лежала с открытыми глазами, смотрела на звезды и думала: это счастье.

Но оказалось, что счастье ждало ее в Ербенте, в белой восьмикрылой кибитке на краю села. Тогда она не понимала, о чем пел дутар в руках ее мужа, теперь она знает — о счастье…

Даже когда песни Юрдамана были печальны, это все равно были песни о счастье, о безграничном, безбрежном счастье, которое никогда не кончится…

И надо жить, жить, зная, что счастья не будет, что он никогда не придет, никогда она не услышит его голос, не почувствует на своей руке его руку… Никогда…

Надо подавать заявление в партию… А Юрдаман? Захотел бы он, чтоб она вступила в партию? Он ведь был беспартийный. А может быть, нет? Господи, как мало она успела о нем узнать!..

— Юрдаман был партийный? — спросила она вечером Кейкер.

Девушка задумалась, неопределенно пожала плечами:

— Не знаю, Кейик, спроси у брата…

Назавтра Кейик задала свой вопрос Бибигюль, чтобы та расспросила мужа.

За ужином, поставив перед Пашой чайник, жена спросила его, состоял ли Юрдаман в партии.

— Да нет… — задумчиво ответил Паша. — Молод он еще был… Я и сам только на фронте вступил. А ты почему вдруг спросила?

— Да это не я, Кейик интересуется.

— Кейик? Чего ж она сама не спросит? — Паша из-под насупленных бровей взглянул на невестку.

Та сидела поодаль, держа на руках племянника. Рот ее был прикрыт концом платка, который она придерживала зубами.

Заметив, как смотрит на нее деверь, Кейик сразу поняла значение этого неодобрительного взгляда и нерешительно разжала зубы. Платок сполз на шею, оставив рот открытым…

— Вот и правильно! Молодец! — весело воскликнул Паша. — Бригадир, активистка, коммунистом быть собираешься, а рот платком закрываешь! В правлении-то небось не закрываешь, на равных с мужчинами разговариваешь, а дома — яшмак на рот! Я не считаю это признаком уважения. Отец и тот не больно-то на яшмак смотрит! Уважение не в том, чтоб рот закрывать! Я знаю одну молодуху: как увидит свекровь, рот платком прикрывает, а из-под платка такое про нее несет — слушать стыдно!.. Какое же это уважение?!