Вверяю сердце бурям - Михаил Шевердин

Все тоже следили за всадником, и потому никто сначала не обратил внимания на эмира, который, встав со своего ложа, тоже подошел к краю ущелья, чтобы взглянуть на карабкающегося вверх всадника. Эмир слышал весь предыдущий разговор и, очевидно, нервничал. Но лицо его, отечное, одутловатое, внешне оставалось бесстрастным. Ровно, без дрожи прозвучал его голос, когда он вдруг обратился к комиссару:

— Человек, не имеющий своего ума, если и умеет ценить чужой ум,— умнее самого умного... Не правда ли? — И, обращаясь к Мирзе, продолжал: — Эй ты, мудрый советник, если так будешь торговать, мир удивится, если голова твоего эмира скатится в яму. Ты забыл, Мирза, что сказал мудрый торговец душами человеческими... э-э-э... маулано Нафис.

— А что, ваше величество, он сказал? — спросил окрепшим голосом Мирза. Он понял, что эмир своим многословием тянет... цепляется за соломинку и боится, что Сахиб Джелял не захочет ждать и приведет свой приговор в исполнение. Тем более, что на каменистую площадку вышел начальник личной охраны

Сахиба Джеляла Камран и весьма красноречиво лязгнул затвором. Белудж пристально смотрел на Сеида Алимхана, и тот ничего не читал в глазах белуджа, кроме беспощадной решимости.

Срывающимся фальцетом эмир прокричал:

— Слушай, Мирза, приложи к стали золото, и она сделается мягкой... Вот что сказал маулано Нафис.

— Но,— поперхнулся Мирза, растерянно разведя руками,— испокон веков за царей не давали золото... Разве достойно?

— О, бог мой велик! — в отчаянии забормотал эмир в ухо Мирзе.— Будь я хоть кабаном в тугаях, но я шах... э-э-э... я царь, а за... жизнь царя надо платить. Приказываю платить. Иди! Поезжай! Привези мешок золота... два мешка... Скорее!-—И, бросившись к Сахибу Джелялу, эмир, согнувшись в поклоне, простонал: — Почему вы молчите? Отпустите Мирзу. Прикажите ему: пусть едет. Скажите, сколько ему привезти. Назовите сумму... Вы получите золото... много золота... э-э-э... и отпустите нас. Мы понимаем — из одной рисинки плова не сваришь. Надо много золота... Вы получите море золота... Только отпустите нас...

— Образумьтесь, ваше высочество. Стыдитесь! — выдержанно и даже спокойно сказал комиссар. Но последние слова насчет золота вывели его из себя.— Идите на айван, господин эмир... Сидите и ждите! Что решено, то решено...

Но Сахиб Джелял в ярости бормотал. Можно было только разобрать:

— Возбудитель зла становится во главе зла! Золото сует торгаш за свою шкуру! Повелитель правоверных — зеленый скорпион, вылезший из щели!..

Он был очень картинен в своем искреннем гневе, величественный, с искаженным яростью лицом. И эмир совсем сник, свалился кулем на одеяло, уткнулся своей холеной бородкой в грудь и 'больше не вымолвил ни слова.

А белудж Камран, сжимая в руке винтовку, мычал:

— Ты думаешь, если засыплешь себя золотом, то проберешься сквозь его кучу. Чепуха!.. Раздавят тебя, словно жука, торгаш.

Но внимание всех уже привлек новый парламентер. С возгласом «ассалом алейкум», он соскочил с коня, по каменным ступенькам взбежал на площадку и принялся отвешивать всем поясные поклоны.

Во вновь появившемся все сразу же признали поэта я «летописца» Али, сына тилляуского муфтия.

Разряженному в шелковые халаты, в бенаресской изящной чалме, в лаковых сапожках, надушенному индийскими «атр» — духами — господину поэту и летописцу Али подобало скорее ехать на свадебный пир, нежели скакать по скалистым кручам, мокнуть в ледяных водах горных потоков и принимать участие в боевых схватках.

Но Али не собирался сражаться. Снова склонившись в глубоком поклоне перед Сахибом ДжелялоМ, он попросил разрешения говорить.

Все с удивлением посмотрели на Али и более всех Мирза. Сразу стало понятно, что оба парламентера действовали несогласованно, каждый по собственному усмотрению.

И начал переговоры Али, сын муфтия, весьма своеобразно. Встав в позу, приложив руки к груди, он декламировал:

Я видел одну девушку

И знал — она чище воды.

Нежнее ветерка, тверже гор!

Она светлее солнца,

Прекраснее милости,

Усладительнее здоровья,

Слаще мечты, ближе души.

Устойчивее резьбы на камне!

— Что ты хочешь, Али, сын муфтия? — раздраженно проговорил комиссар.— Или ты не понимаешь, где находишься? У нас вовсе не мушоира. Ну же, к делу.

— Знай же, комиссар, не всякий поклон — молитва. И не каждый, у кого глаза, зрячий. Пойми ты, и пусть поймет господин Сахиб Джелял: обращаюсь к нему со словами благоразумия и веры, потому что речь идет о жизни и смерти.

— О жизни и смерти вон его? — спросил Камран, показывая на эмира.— Да мы, дружок, уже все решили,

— Э, нет! Глупость — и в пустыне глупость! Где там понять? Вы всегда отличались недогадливостью. Так вот слушайте. Господин Сахиб Джелял, я пришел говорить о прекрасной Наргис — вашей дочери! Гибельная беда грозит ей... Гибель! Горе нам!

— О, аллах!

Только и вырвалось из груди Сахиба Джеляла. Он встал и страшный в своем гневе двинулся на изящного расфранченного Али, который невольно попятился назад.

— Негодяй! Не смей своим поганым языком касаться имени нашей благородной дочери!

Не будь так ослаблен ранением Сахиб Джелял, вероятно, он просто придушил бы Али, который все пятился. Али все знали: он был слабоволен, изнежен, мягок. Но он сумел совладать с собой и, остановившись, выпрямился и попытался возразить Сахибу Джелялу:

— Не отчаивайтесь, господин! Счастье вернется — и к прекрасной!

— Что с ней? Говори!

Еще секунда — и Сахиб Джелял вот-вот вцепился бы трясущимися от слабости руками в шею Али.

— Она здорова, но, увы, опасность черной тучей нависла над ней.

— Где она?

— Она в Карнапе. Царица красоты в плену. Ни одна рука не смеет коснуться ее, сереброликой. Она птичка в клетке. Сто нукеров Абдукагара стоят вокруг караван-сарая, где томится владычица моего бедного сердца. И, увы, мне, безутешному, я бессилен...

Но тут вмешался комиссар Алексей Иванович:

— Хватит болтовни! Карнап близко... По коням! — скомандовал он.— Я еду, дядя Сахиб. Дайте мне дюжину ваших белуджей, и мы разнесем банду Абдукагара. Вперед!

Но комиссара остановил мелодичный голос любезного, как всегда, Али. Изящно поклонившись, он поспешил объяснить положение:

— Увы, дорогой братец, ваша горячность сожжет вас самих и ничуть не поможет божественной мечте... Ваших нукеров, будь они трижды яростные воины, перестреляют, точно кекликов, на горных склонах. Кругом, за каждым камнем, за каждым кустиком янтака сидят с длинными, как шест, мультуками аскеры эмира и только ждут, когда какой-нибудь легкомысленный высунет нос наружу из-за стен...

— Спасибо, что предупредил. Оказывается, совесть у тебя не окончательно скисла,— заметил комиссар.— Но отбросим эмоции, и перестань, пожалуйста, говорить красиво... Объясни, Али, зачем ты приехал?

— Сплети жизнь розе нашей мечты.

— Неужто нашей Наргис грозит такая опасность?

— Увы, да! И если бы девушка не была законной супругой... не считалась супругой их высочества эмира, разве кто-нибудь дал теньгу за ее ангельскую душу и прекрасное тело?.. О, горе нам! Она, перед которой сереброликая луна лишь глиняная тарелка, может каждый час предстать перед ангелом смерти, и смерть ее — да не скажу я такого слова! -— будет ужасной. И что я — увы и еще раз увы! — бессилен оградить ее от гибели.

Все переглянулись: по-видимому, несмотря на нисколько выспренный стиль, в словах Али звучали подлинные горе и ужас. Просто он, восточный поэт, не мог выразить их иначе. Больше того, он, взрослый мужчина, плакал настоящими слезами, и они капельками скатывались по его смугло-румяным щекам.

III

Я был бы

безумным Меджнуном,

Если б продал государство арабов

и персов, а ценою была б жизнь

Лейли,

                                                            Саади

На горной площадке находилась мехмонхана, к которой примыкал айван. В мехмонхане, пока не принимая участия в разработке плана по спасению Наргис, доктор Иван Петрович делал операцию раненому белуджу. Его неизменный помощник Алаярбек Даниар-бек был рядом с ним.

Тогда-то у Сахиба Джеляла и комиссара Алексея Ивановича и возник план спасения девушки Наргис, — узнаем мы из горских легенд. Сейчас невозможно восстановить план во всех подробностях. В оставшейся после Али летописи «Счастливые и несчастливые светила, озарявшие сладостью и горечью благородную тропу жизни их величества могущественного эмира», как раз те страницы манускрипта, в которых описывались скитания Сеида Алимхана по каршинским степям, оказались вырванными.