Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

— Да уж знаю… — веско обронил Варсонофий. — Довелось, Сёма, понюхать, было дело…

Подбадривая друг друга, мужики осторожно приблизились к кустам. Савельев тоже недолго вытерпел и уже через минуту маячил за спинами столпившихся, вытягивая шею над плотно сдвинутыми плечами.

— Чегой там, а, крещеные?

— Да, Дормидоша, — распрямляясь, покачал головой Филимон, когда молчание стало невыносимым. — Грех на душу взял. Смертный грех. Человек это.

— Какой еще человек? — тут же встрял Косых. — Где ты человека видишь? Не верь ему Дошка — зверь это!

— Да где же зверь-то? Ты на лапы глянь — не лапы это, руки.

— А когти?

— Был у нас юродивый — Федюней звали, так он отродясь ногтей не стриг. Такие ж были, а то и подлиннее.

— По вершку были ногти у Федюни, — авторитетно поддержал Филимона Варсонофий. — Чистые когти. Да что там когти — ты на зубы его глянь.

— А что с зубами? Зубы как зубы.

— Человечьи это зубы — вот что.

Чудной зверь действительно походил на сплошь заросшего жестким волосом человека. Глаз уже не было — постаралась какая-то шустрая пичуга или зверек, но зубы в открытом, стянутом смертной гримасой рту действительно были человечьи… Кроме огромных клыков. Вообще, все у него было получеловечье, полузвериное. Мохнатое лицо с приплюснутым носом походило на людское, но над мощными надбровными дугами не было никакого лба — настолько бы скошен назад череп. Руки были человеческие, но неимоверно длинные… И так во всем.

— А здоров-то, здоров, — покачал головой Варсонофий. — Парамон Охлопков пацаном сопливым рядом с ним оказался бы. Точно, а, мужики?

Легенды о стати и силушке Парамона, сгинувшего без вести в круговерти Гражданской войны сродного1 брата всем известного Ерёмы, передавались из уст в уста уж сколько лет, обрастая, как водится, подробностями вовсе фантастичными. Разгибавший некогда голыми руками подко1 Сродный — двоюродный. вы кузнец в деревенских преданиях уже мог играючи вырвать из земли с корнями дерево, ударом кулака в лоб сразить наповал быка-трехлетка и перепить за свадебным столом всю деревню. Но при одном лишь взгляде на могучие мышцы странного «мехового» мужика бледнели все привычные образы деревенского богатыря. При жизни он действительно был не более трех аршин росту, но зато — поперек себя шире. Не во всякую дверь прошел бы — царапнул бы косяки плечами.

— А что ж он голый-то! — с отчаянья привел последний довод Дормидонт, уже в душе распростившийся с волей — за убийство человека и здесь, в Новой России, полагалась каторга, а то и намыленная петля. — Нешто крещеный по лесу станет нагишом шастать? И креста на ём нет!

Последний аргумент подействовал: мужики дружно заскребли в затылках. За убийство инородца прежняя власть хотя и не жаловала, но строго вроде бы не карала. Да и родня убиенного всегда больше настаивала на выкупе, чем на непременном наказании убийцы. Свои у инородцев понятия о грехе и воздаянии. Нехристи, одним словом. Церковное покаяние, конечно, само собой, да все такое разное…

— Как, мужики, ни крути, а надо в город энтого лешака тащить, — подытожил Филимон. — Там тебя, Дормидонт, и рассудят — в каторги идти или каяться да калым инородцам собирать. А то и отпустят на все четыре стороны, если зверь энто. Грамотеям-то городским виднее, чем нам, сиволапым.

— А может, прикопаем его тут, да и дело с концом? — тоскливо протянул Савельев.

— Нельзя, — помотал головой Филимон. — Это дело прояснить надо. Сам же всю жизнь с камнем на душе проходишь — рад не будешь.

— Как же мы его потащим? — оценил взглядом Варсонофий облепленную мухами тушу. — В нем весу пудов десять.

— Ага! Кабы не вся дюжина!

— Не, не потянет на десять! — заспорил поперешный Сёмка. — Девять пудов — не боле…

— Да хоть бы и девять. Лошадь ведь сюда не привести.

— Да и приведешь — испужается, ни в жисть не подойдет.

— Делать нечего, православные, — подытожил Кадочников. — Срубим пару лесин, соорудим волокушу, да на себе потащим. Привыкать нешто?

Вскоре возле малинника, распугивая лесную живность, весело застучали топоры…

— Могу вас обрадовать, господа, — вышел на крыльцо больницы к ожидавшим его вердикта крестьянам Привалов. — Вы убили не человека.

— Слава богу! — бухнулся на колени и принялся истово креститься на купол больничной часовни Дормидонт Савельев. — Ни в жисть теперь ружье в руки не возьму! Гори оно синим пламенем!

— А кто же это? — настороженно спросил Филимон Веревкин.

— Кто? Кто? — поддержали товарища остальные мужики, заметно повеселевшие: кто это начальство знает — взяли бы вдруг да и записали всей компанией в сообщники Дормидонтовы? — Кто такой?

— Увы, ничего конкретного пока сказать не могу, — развел руками ученый. — Но то, что данное создание природы не принадлежит и к одной из человеческих рас, — гарантирую.

— А не леший часом? — прищурился Семён Косых.

— Никоим образом. И вообще, господа: лешие, русалки, водяные… Все эти существа — не более чем персонажи детских сказок. Стыдно в вашем возрасте верить в подобное.

— Как же не верить, барин, коли на самом деле они есть? — не выдержал молчавший до сих пор Варсонофий. — Кто в позапрошлом годе на озере Федьку Савушкина под воду утащил? Русалки защекотали и утащили.

— А водяной на болоте ночами ухает, — поддержал приятеля Веревкин. — Стало быть, и лешак должон быть!

— Сказки все это, — поморщился ректор Новороссийского университета, снял пенсне и принялся его протирать платочком. — Фёдора Савушкина, скорее всего, подвела судорога. Такое случается и с самыми умелыми пловцами. И вообще: кто же в здравом уме купается в конце апреля?

— Не купался он, — буркнул кто-то из толпы. — Сети ставил. Вот еще баловство — купаться! Мальчонка он, что ли, сопливый?..

На болтуна тут же зашикали: всем было известно, что после неудачного похода атамана Коренных генерал-губернатор строго-настрого запретил крестьянам появляться в окрестностях Врат. А озеро, до сих пор остающееся безымянным, попадало в запретную зону. Чем черт не шутит: утопленнику, конечно, не поможешь, но вот на головы живых ослушников беду накликать вполне возможно — не один он тогда на озере-то был… Но рассеянный профессор совсем не обратил внимания на слова крестьянина.

— Что до уханья на болоте, — авторитетно заявил он, вновь нацепляя пенсне, — то могу заверить вас, господа, что ни к каким проявлениям потусторонних сил это явление отношения не имеет. Скорее всего, эти звуки издает выходящий на поверхность болотный газ… И вообще: стыдно, господа, верить в такое — в двадцатом веке живем. В ближайшее время будет организована лекция, разоблачающая все эти суеверия, и милости прошу вас всех прийти, послушать, сделать выводы…

— А, кроме того, — ротмистр Манской вышел на крыльцо следом за ученым, нахмурив брови, оглядел крестьян и сурово спросил: — Разве сегодня праздник или воскресенье? Ну-ка по домам и делом займитесь! И чтобы больше — никаких самочинных облав. Объявится медведь или иной хищник — извольте сообщить властям. Не мужицкое это дело…

Офицер еще не закончил свою речь, а задние мужики уже потихонечку-потихонечку двинулись восвояси. К чему лишний раз начальству на глаза попадаться? От власти подальше — оно и спокойнее…

— Вот так с ними надо, Модест Георгиевич, — обернулся Сергей Львович к Привалову, когда больничный двор опустел. — А то затеяли тут лекцию… Мужицкое дело — пахать да сеять! В лишнем знании — лишние хлопоты.

— Вы не правы, Сергей Львович, — запротестовал ученый. — Темного мужика легко может ввести в заблуждение любой складно говорящий грамотей. Хотя бы и большевик. Мы все это отлично видели совсем недавно. Наша цель просветить мужика, научить его задумываться…

— Ну да, — нехорошо улыбнулся ротмистр. — Сперва задумываться начнет, а потом «Капитал» Маркса откроет… А кто, спрашивается, землю пахать будет?

— Землю пахать будут трактора, Сергей Львович, — от волнения щеки Привалова пошли пунцовыми пятнами: этот спор был далеко не первым и скорее всего не последним. — А образованный крестьянин будет ими управлять. Да-да, Сергей Львович! Образованный крестьянин-с. Как в Северо-Американских Соединенных Штатах. И пахать землю не по народным приметам, а по всем правилам агрономической науки. И наш с вами долг, господин Манской, вырастить этого образованного крестьянина, дать ему образование, научить всему. Если не из этих темных мужиков вырастить, — кивнул он в сторону ворот больничного двора, — то хотя бы из их детей. Да-да, не спорьте! Среди крестьянских детей встречаются ничуть не менее способные, чем среди детей чиновников или офицеров. И это я заявляю вам авторитетно!

— А потом кухаркины дети полезут управлять государством, — скривил губы в иронической улыбке офицер. — Уж не социалист ли вы часом, Модест Георгиевич?