Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Эх, пронеси, Господи!..»
Дормидонт прицелился было в низкий затылок за покатыми плечами, заросшими грязной рыже-бурой шерстью, но в последний момент перевел прицел ниже, прямо между оттопыривающих шкуру лопаток. В хребет-то оно будет вернее!
Д-дых!
Зверь качнулся вперед, словно его ударили обухом, и как-то неуверенно взрыкнул. Попасть-то попал, да вот наверняка ли? Не теряя времени даром, мужик задергал тугой затвор, выбрасывая остро пахнущую порохом гильзу и досылая в казенник новый патрон.
Д-дых!
Теперь уже — куда придется, потому как хищник, урча и постанывая почти по-человечески, разворачивался к своему обидчику.
«Неужто нипочем ему! — запаниковал Дормидонт, едва справляясь трясущимися руками с затвором. — А ну как пойдет ломить? Смогу пятки смазать-то — ноги, вон, совсем ватные!..»
Но третьего выстрела не потребовалось.
Зверь, так до конца и не выпутавшийся из куста, рыкнул в последний раз и с громким хрустом рухнул наземь, совсем скрывшись из глаз. Только негромкое ворчание и колышущиеся ветви указывали то место, где ворочался смертельно, как хотелось бы верить охотнику, раненный медведь.
Затих он не сразу. Еще минут десять из малинника раздавался хруст и почти что членораздельные стоны. И еще с полчаса после того, как все стихло, не решался Савельев приблизиться к своей добыче, держа давно замершие ветви на прицеле.
Наконец, зачем-то стараясь, чтобы под ногой не хрустнула ни одна ветка, он крадучись подобрался к примеченному месту и, вытянув жилистую шею, попытался разглядеть что там творится, в любой момент готовый сорваться с места и задать стрекача. Мохнатая груда была совершенно неподвижна.
«Прикинулся небось, — решил мужик, по природе своей привыкший никому и ничему на свете не доверять. — Я к нему, а он на дыбки и ну меня ломать — только косточки затрещат. Ну уж дудки…»
Он тщательно прицелился и одну за другой всадил в лежащего зверя еще две пули. Всадил бы и последнюю, пятую, да боек вхолостую звонко щелкнул по капсюлю — осечка. Будто кто-то, тот же Господь, наверное, сказал: все, мужик, хватит ему. Довольно над мертвой тварью издеваться. И действительно: пули попадали в цель, вырывая клочки меха, а лежащая туша даже не вздрогнула. Если медведь и прикидывался, то терпением он обладал поистине железным. Живому такое нипочем не стерпеть.
«Все, отмучился, бедолага! — как всегда в таких случаях запоздало нахлынула на незлого, в общем-то, мужика жалость. — А и поделом тебе: нечего честного хрестьянина забижать…»
Не выпуская из рук винтовки (на всякий случай он перезарядил оружие, вставив новую обойму), Дормидонт присел рядом с поверженным лесным хозяином и опасливо поторкал безразличную тушу сломанной веточкой.
«А ведь не так и велик, — с некоторым разочарованием подумал он. — Пожалуй, трех аршин в длину не будет. А показался — с избу! Не зря говорят: у страха — глаза велики…»
Ему, только что собиравшемуся бежать куда глаза глядят, вдруг до смерти захотелось разглядеть свою добычу во всех подробностях: прожив жизнь почитай что в лесу, он так никогда и не видел вблизи грозного хищника — главного героя детских страшилок.
Прикасаться к мертвому животному не хотелось. Какой-то суеверный страх обуял охотника. Наверное, тысячелетия назад у далеких наших предков так и зародились легенды о духах, переселяющихся из убитых ими зверей в человеческие тела, если не соблюден особый сложный обряд их освобождения. Поэтому он не поленился вырубить из подлеска (благо, топор на всякий случай был заткнут сзади за пояс — с топором-то мужику завсегда сподручнее винтаря) молодую сосенку и очистить ее от сучьев. Получившейся жердью он долго пытался поддеть лежащего, свернувшись в тугой комок зверя то с одной стороны, то с другой, а потом, напрягая все свои невеликие силы — оказался тот на удивление тяжел, а мужичок — совсем не Геркулес, — перевернуть на спину.
А когда это удалось — сразу пожалел мужик, что поддался глупому ребячеству…
«Спаси, сохрани и помилуй! — твердил Дормидонт, мчась сломя голову прочь от проклятого места. — Спаси, сохрани и помилуй меня грешного!..»
* * *— Врешь ты все, Дормидоша! — посмеивались мужики, топая по зарослям к месту, указанному Савельевым. — Поди и не ходил ты в тайгу, а у приезжих, на Выселках, самогонку хлестал. Вот и привиделось с пьяных глаз.
Выселками в Ново-Корявом прозвали справную деревню, что населяли бывшие кулаки, бежавшие от Советской власти. И хоть была та деревня в разы больше их «вотчины», а заодно и остальных деревенек, основанных беглыми, прозывалась она Выселками. Как же иначе? Выселенные ведь там жили. Из далекой «Расеи», как издавна прозывалась в Сибири землица, лежащая на закат от Уральских гор. Вроде и своя, да все ж чужая земля. За дело, видать, власть выселила оттуда мужиков. Хошь и безбожная, да власть, и знает, что творит. Нас-то, мол, никто не выселял — сами подались на чужбину. Своей волей. Потому и держались «местные» от чудно говорящих «выселенных» наособицу, особо не привечали и сами старались пореже бывать у живущих в «не по-нашему» рубленых избах соседей даже по делу. Разве только такие непутевые, как Еремей Охлопков, и были у «выселковых» частыми гостями, да и то благодаря врожденному своему «баловству».
— Ей-богу не вру! — размашисто крестился Дормидонт, разом осмелевший в компании старых дружков-приятелей, с большинством из которых знался еще с беззаботного бесштанного детства при покойном Царе-батюшке. — Вот! — тыкал он все под нос пустую винтовочную обойму, будто одно ее присутствие что-то доказывало. — Как на духу говорю — четыре пули в нечисть эту лесную всадил, а на пятом патроне осечка вышла! На этом, вот, глядите сами!
— По соснам, поди, пулял, охотник! — улыбались в бороды мужики, которых нестреляный патрон с пробитым капсюлем тоже не слишком-то убедил. — Эка невидаль — четыре пульки в белый свет, как в копеечку выпустить!
— Попал я, попал! — горячился Савельев. — Все четыре пули в него уложил, как одну!
Это сейчас он мог связно говорить о содеянном, а тогда, два дня назад, когда прибежал в деревню едва живой, весь исцарапанный, в разодранной рубахе, не мог вымолвить ни слова — только делал страшные глаза и пытался показать руками что-то огромное. Полдня бились с ним всем скопом, отпаивали молоком и самогоном, пока не смог он выдавить из себя первые страшные слова…
Благодаря тому, что бежал мужик тогда, не разбирая дороги, проследить его путь было несложно: тут муравейник растоптал, ничего не видя вокруг себя, там ветки поломал, а то и клочок рубахи на остром сучке оставил.
— Лбом хоть лесины не сшибал? — шутили приятели. — А то, поди, снес парочку и не заметил. Вон фингал под глазом!
— Посмотрел бы я на вас, — огрызался Дормидонт. — Как бы вы на моем месте… Не токмо лесины — скала на пути встала, снесли бы!
Вообще всем, кроме вконец затурканного Савельева этот поход казался чем-то вроде веселого приключения. Хотя все были вооружены — кто винтарем, кто дедовской берданкой, а самый могутной из всех, Ворсуня Кадочников, успевший повоевать в Гражданскую и за белых, и за красных, и за «мужичьего атамана» Лебедева, даже «маузером» — никто не считал поход серьезным делом. Так, подходящим поводом отсрочить насущные дела, вырваться из-под опеки жен, провести денек в хорошей компании. В «сидорах», собранных в дорогу заботливыми женушками, сплошь и рядом побулькивало нечто внушающее оптимизм, а жутким сказкам, рассказываемым Дормидошей, никто особенно не верил.
— Ну, где тут у тебя леший завалялся? — весело пробасил Филимон Веревкин, когда по всем прикидкам прибыли на место. — Показывай, давай!
— Сами ищите! — буркнул Савельев, которого, чем ближе к страшному месту они подходили, тем сильнее колотила нервная дрожь. — Я вас привел и все — дальше с места не сдвинусь! Вон сосна, за которой я прятался, а вон — малинник. Проверьте сами, коли такие смелые!
— У этой, говоришь? — зареготал другой дружок, Сёмка Косых, зажимая щепотью нос. — То-то, смотрю, тебя на этом самом месте медвежья болесть прошибла! Аж слезу жмет!
Но никто не поддержал остряка: теперь все почувствовали тяжкий запах, волнами накатывающий на сельчан, притихших и сбившихся в кучку, словно малые дети, застигнутые в поле грозой.
— Слышь, мужики, — покачал головой бывалый Ворсуня Кадочников, без нужды пощелкивая предохранителем будто бы невзначай извлеченного на свет божий «маузера». — А ведь животина, ежели подохнет, не так воняет. Факт.
— Больно ты знаешь, что чем воняет! — запетушился Сёмка, успевший по дороге не раз и не два приложиться к содержимому своего «сидора».
— Да уж знаю… — веско обронил Варсонофий. — Довелось, Сёма, понюхать, было дело…
Подбадривая друг друга, мужики осторожно приблизились к кустам. Савельев тоже недолго вытерпел и уже через минуту маячил за спинами столпившихся, вытягивая шею над плотно сдвинутыми плечами.
