Паразиты сознания. Философский камень. Возвращение ллойгор - Колин Генри Уилсон

как биологическому виду (а не к собакам или рыбам), факт моего твердого наличия в мире, обусловленный вседовлеющим инстинктом жизни. Лишившись разом всех этих наносных черт, я, мертвея от ужаса, оказался один на один со Вселенной, созерцая ее внезапно обнажившимся разумом. Однако до меня тут же дошло, что мой так называемый «обнаженный», «чистый» разум так же условен, как и мое имя. Он не может созерцать Вселенную, не налепляя на нее своих ярлыков. Какой же он «чистый», если при виде стола или книги он мгновенно наречет их «столом» и «книгой»! Через отдушины глаз на мир взирала все та же крохотная моя человеческая сущность. И попытайся я так или иначе выйти за ее пределы, как мгновенно наступит мертвая пустота.

Эти размышления занимали меня не забавы ради. Протискиваясь мучительным усилием вниз, я искал некую заматерелую донную твердь сознания, оперевшись о которую, мог бы выстоять против натиска паразитов. У них хватило хитрости показать, что я стою перед отверстой бездной. Я всем своим существом внезапно осознал, что и пространство, и время мы воспринимаем как что-то абсолютное, хотя смерть и уносит нас за их пределы. Мне открылось: говоря о «существовании», я однозначно подразумеваю существование в пространстве и времени. Получается, вселенная Пространства и Времени не есть абсолют. Все в моих глазах внезапно утратило осмысленность. Впервые за все время страшная растерянность и смятение сдавили меня спазмом изнутри. Я увидел, что все, считавшееся мной до этой поры незыблемым и вечным, оказывается, можно подвергнуть сомнению, ибо на деле это может оказаться обманом. Как мыслитель я нажил себе романтическую привычку считать, что ум неподвластен сиюминутности тела в силу того, что он, видите ли, свободен и вечен; мол, телу свойственны тщетность и обособленность, а вот ум — это что-то возвышенное и всеобщее. Это ставит его в положение вечного созерцателя, неподвластного страху. А вот теперь я неожиданно понял: если вселенная сама по себе условна, то, следовательно, и ум у меня так же условен и конечен, как и тело. Вот где полуосознанно думаешь, что ум-то у тебя, оказывается, еще тщедушней, чем тело, и только крепость последнего удерживает его от свержения в хаос.

Полая бездна разверзлась внезапно у самых моих ног. Ее вид даже не вызвал страха; страх — слишком человеческая реакция. Момент сопричастности с открывшейся истиной наполнил душу ледяным холодом. Все человеческое мне представилось вдруг маскарадом, сама жизнь представилась маскарадом. Похоже, удар этот угодил в самую сердцевину моей человеческой сущности, в нечто такое, что я считал неприкосновенным. Я напоминал короля, привыкшего извечно повелевать и вдруг угодившего в лапы варваров, которые вгоняют ему в брюхо меч. Осознание всего этого обрушилось на мое представление о себе самом, показав, что все вокруг бесконечно обманчиво. Даже то, одержат паразиты верх или нет, стало для меня в ту минуту совершенно безразличным. Я походил на корабль с распоротым днищем, медленным креном показывающий свою беспомощность.

Паразиты не спешили атаковать. Они смотрели на меня, как, должно быть, смотрят на агонизирующее животное, отравленное ядом. Я сделал попытку шевельнуться, сплотить силы для отражения удара, но, видимо, силы оставили меня окончательно. Я был будто парализован. Мысль о сопротивлении казалась бессмысленной. Мощь моего сознания обернулась против меня. Раньше бы мой ум просто подслеповато помаргивал, глядя в открывшуюся пустоту; теперь он впивался в нее немигающим взором. Они допустили ошибку, что не атаковали сразу же. Им бы удалось меня добить: из меня ушла практически вся сила, и восстановить ее не было времени. Именно так они покончили с Карелом Вайсманом, теперь я знал это точно. Сознание бессмысленности существования, мысль о неизбежном распаде приводят в итоге к одному и тому же выводу: уж так ли плоха смерть в сравнении с этими муками? Жизнь представляется не более чем мучительной привязанностью к телу, к призрачному его существованию. Тело начинает казаться чем-то таким же отчужденным, как Земля из космоса, с той разницей, что при этом возникает еще и чувство: возвращаться туда бессмысленно.

Да, им следовало атаковать меня именно в тот момент.

Но смерть Карела, видимо, внушала им уверенность, что я умру так же, как он: покончу с собой. В этом они ошибались, такого соблазна я не испытывал. Мой ум не был теперь подвержен нервозной скоропалительности, которая толкнула бы меня совершить непоправимое. Только слабонервная женщина может упасть в обморок, видя, что ей угрожают насилием; особа с более сильным характером понимает, что это не выход из положения.

И мне пришла мысль, позволившая изменить весь ход событий на противоположный. Суть ее была в следующем. Если эти исчадия специально нагнетают чувство полной бессмысленности всего сущего, то сами-то они при этом, наверное, находятся в каком-то смысле вне его, насылая это чувство откуда-то со стороны. И стоило мне об этом подумать, как я почувствовал, что силы начинают понемногу ко мне возвращаться. До меня дошло, что они намеренно пытаются ввергнуть меня в состояние беспомощности — так же, как поступают, скажем, охотники за черепахами, переворачивая последних панцирем вниз. Но если так, то, значит, им известно и то, что все это — и пустота, и все, что с нею связано, — не более, чем фокус, придуманный, чтобы вводить в заблуждение. Мой ум был включен на полную мощность, но при этом допускал в работе ошибку. Взрослый человек может легко заморочить голову ребенку, воспользовавшись его незнанием. Он может, скажем, заставить дитя трястись от страха, понаплетя ему всякой жути про Дракулу с Франкенштейном, а затем, сославшись на Бухенвальд и Бельзен, сказать, что в действительности все еще ужасней. И это в какой-то степени будет выглядеть правдоподобным. Надо быть взрослым, чтобы раскусить, в чем здесь кроется подвох. А суть его, между тем, заключается в том, что Бухенвальд и Бельзен — это не неизбежное зло, заложенное в саму природу цивилизации; с ним можно успешно бороться силой добропорядочности. Так что не могут ли и эти твари таким же точно образом использовать мое неведение? Может, мне лишь кажется достоверным, что мы только и живем, пока находимся в спасительном плену привычных нам иллюзий? Тот же ребенок — разве он перестает любить своих родителей, когда иллюзии со временем безвозвратно проходят? Получается, что и моя агония (или скорее противоположность агонии: холодящая душу реальность) на самом деле фатальна не более, чем ушиб ребенка при падении?

Эта мысль послужила спасительной соломинкой, за которую я поспешил ухватиться. Затем пришла другая, еще более меня укрепившая. Я осознал, что, созерцая