География одиночного выстрела - Андрей Курков

Неизвестное время провели они в пути. Уже и сам Цыбульник засыпал на ходу со штурвалом в руках, и будь это улица, а не сплошная снежная равнина, наверняка врезались бы аэросани или в избу, или в фонарный столб. Но здесь такой опасности не было. Наконец комсомолец облегченно вздохнул и замедлил движение аэросаней. Тише стал и рев двигателя, и, наверно, поэтому проснулся Добрынин, протер глаза, посмотрел по сторонам, а потом – вперед.

А впереди показался маленький одинокий домик с красным флажком на крыше.

– Это что, село или город? – спросил Добрынин, тщетно пытаясь вспомнить якутские определения населенных пунктов.

– Пригород! – ответил Цыбульник, и голос его показался народному контролеру не совсем довольным.

Подогнав аэросани к самому порогу, комсомолец остановил их, отключил двигатель и спрыгнул на снег.

– Вот сволочи! – буркнул он негромко, подойдя к двери.

– Кто? – поинтересовался Добрынин.

– А хер их знает! Проходи! – И, открыв двери, комсомолец пропустил вперед Павла.

Домик был двухкомнатным и холодным. На полу валялись обрывки бумаг, какой-то мусор.

Цыбульник, зайдя следом за контролером, неожиданно рванулся вперед, подбежал к маленькой тумбочке, сделанной, как видно, из военного ящика, распахнул дверцу и громко выматерился, уставясь на пустые полочки.

– Чего там? – спросил Добрынин, подходя к комсомольцу со спины.

– Сперли! – кратко ответил Цыбульник. – Найти бы этих сук и расстрелять!

– А что сперли-то?

– Три чистых тетради и комсомольские взносы.

– А кто ж это мог здесь?! – вслух удивился народный контролер.

– Кто-кто! Эскимосня местная! – пробурчал комсомолец. – Ну я им устрою!

Через пару минут Цыбульник немного успокоился, затопил печку-буржуйку, такую же, какая стояла в аэродромном домике, сделанную из бензиновой бочки. Принес из второй комнатки разломанных досок.

– Спать будете здесь, – показал он Добрынину на коротковатую деревянную кровать, сбитую, как Добрынину показалось, из тех же военных ящиков, украшенных разными трафаретными знаками и длинными рядами секретных цифр.

Постепенно воздух в домике нагрелся. Цыбульник улегся на вторую, точно такую же коротковатую кровать и, сказав, что поспит немного, захрапел.

Добрынин тоже прилег, но спать не хотелось – видно, в аэросанях он достаточно отдохнул. Да и предчувствие скорой работы бодрило его, возбуждало мысли и воображение, хотя и не совсем понятно было ему, с чего он начнет исполнение своих обязанностей в таком пустынном и северном месте.

Как обычно в минуты бодрого покоя, вспомнил он о подаренной товарищем Калининым книжке и даже сходил в сени, где оставил котомку с вещами, принес ее, родимую, и опустил на деревянный пол у своей кровати. Но тут его опять захватили мысли и воспоминания, и не достал он из котомки книжку, решив заняться чтением в другой раз, который наверняка случится скоро.

Снова прилег, положил голову на твердую подушку, покрытую шершавой мешковиной, и зажмурил глаза, чтобы легче было думать о том теплом и семейном прошлом, которое, как казалось, радовало его многие годы назад, хотя на самом деле было все это совсем недавно, и только физические расстояния между этим прошлым и сегодняшним его северным состоянием измерялись огромными и даже немыслимыми цифрами, которые сравниться могли только с рядами цифр на этих примелькавшихся здесь Добрынину ящиках для всякого военного снаряжения.

А вскоре Цыбульник проснулся, встал, походил по комнатке, разводя руки в стороны с целью физической зарядки, и даже присел пару раз.

– Ну что, – произнес он бодро, отдохнувшим голосом. – Попьем чайку и поедем знакомиться с городом!

Добрынин, заметив изменение тона комсомольца, обрадовался и сам потянулся, взбадриваясь и набираясь жизненной энергией.

Чай вскипел быстро – примус у комсомольца работал отлично и гудел чуть-чуть потише аэросаней, извергая из себя голубоватое керосиновое пламя, которое жадно лизало прокопченное днище медного, давно не чищенного чайника.

«Не хозяин!» – подумал Добрынин, бросив взгляд на чайник и припомнив другой, блестящий как зеркало чайник в аэродромной избе.

А Цыбульник разлил уже чай по двум простым солдатским кружкам, стоявшим на той самой тумбочке, которую кто-то обчистил в отсутствие хозяина дома.

– У тебя к чаю что-нибудь есть? – спросил он.

Добрынин подумал и вспомнил, что осталось в котомке только два надкушенных сухарика.

– Нет. Все там на аэродроме съели…

– Ну ладно, – по-простецкому махнул рукой комсомолец и вытащил из-под своей кровати маленький железный сейф, открыл его особым толстым ключом, и сразу же на тумбочке появилась коробочка с колотым сахаром и пачка печенья, на которой был нарисован красноармеец на посту. Печенье так и называлось – «На посту» и по вкусу напоминало казенные сухари, хотя и было значительно мягче.

– Э-э-эх! – вздохнул, кусая печенье, комсомолец и мотнул головой, словно хотел что-то душевное сказать.

– Трудно? – спросил Добрынин, уловив что-то знакомое в этом вздохе.

– Да-а-а, – протянул Цыбульник. – Нелегко.

– Ну а какие здесь трудности?

– Разные, – ответил комсомолец. – В основном, конечно, это трудность работы с местным населением. Они ж дикие. По-человечески, по-русски, только двое говорят, из них один шаман – местный поп, а значит враг рабочего класса, а второй – просто вылитый предатель. А остальные – забитые необразованные люди и почти все – воры!

– Да-а-а… – протянул в свою очередь Добрынин, понимая Цыбульника и вспоминая о своем родном колхозе, в котором, правда, по-русски говорили все.

– Я здесь уже второй год, – после очередного вздоха, продолжил комсомолец. – А сколько уже сделал! Просто не верится! Составил карту вредных мест, заменил двух идолов…

– Чего? – переспросил Добрынин.

– А-а, – тот махнул рукой. – По дороге в город покажу, объяснить это трудно. Бери сахар, только Кривицкому о сахаре не говори!

– А что – отберет? – поинтересовался Добрынин.

– Конечно, отберет. – Цыбульник кивнул. – Шаман ужас как сахар любит. А он же теперь заместитель Кривицкого.

– Как?! – воскликнул народный контролер. – Местный поп – заместитель у главного коммуниста города?!

– Да, – сказал Цыбульник. – Ну а что делать? Второго коммуниста здесь на ближайшие тысячу километров нет. Ну приняли мы в партию три северных народа, ну тех, что здесь поблизости живут, но они же по-русски ни бум-бум, и кроме того все – воры. А шамана они все равно слушаются, что он им скажет, то и делают. Ну а говорит он им то, что Кривицкий ему скажет.

– А-а-а, – понял Добрынин. – Значит, шаман – это представитель местной интеллигенции, на которую надо опираться?!

– Да, точно! – подтвердил комсомолец добрынинскую мысль. – Представитель, но все равно сволочь! А сахар как любит! Ни одна лошадь так сахара не любит, как он!

Упоминание о лошади заставило Добрынина убрать с лица улыбку. Вспомнился теперь народному контролеру конь Григорий, глупо и незаслуженно погибший в снегах этого жестокого Севера.

– Так что лучше при нем и не говорить о сахаре.

– А ты сюда откуда приехал? – спросил комсомольца Добрынин, все еще находясь в размышлении о трагической судьбе коня.

– Я? С Украины. С Житомирщины. Там у нас богатые земли! Не то, что здесь – куда ни плюнь – снег. Да ведь и не плюнешь по-нормальному!

– А я из Манаенковской области… – сказал Добрынин. – У меня там жена осталась, двое ребятишек и пес.

Дальше чай пили молча. Видно, каждый окунулся в свое прошлое и нежился мыслями в нем, не желая возвращаться так быстро к сегодняшним проблемам и заботам. Цыбульник то и дело подтягивал нижнюю губу, словно хотел укусить ее – и было понятно Павлу, что о чем-то комсомолец жалеет, грустит о чем-то, но не спрашивать же его об этом, ведь и Добрынину тоже есть о чем пожалеть, хотя жалость эта будет неразумной и ненужной, так как пожалеть он может лишь о том, что оставил свою семью на не определенное Родиною время.

– Ну что, – Цыбульник, допив чай, поднялся. – Поедем?! По дороге я тебе одно место покажу.

Перед тем, как выйти, комсомолец уложил сахар, недоеденное печенье и коробочку с чаем в сейф, закрыл его толстым коротким ключом и задвинул под свою кровать.

Добрынин прихватил котомку, и они отправились дальше. Снова ревел двигатель, и свистел, разрезая морозный воздух, пропеллер. Аэросани неслись по гладкому снегу под волнующимися и светящимися волокнами северного неба. Неслись, повинуясь уверенным рукам Цыбульника.

Земля, покрытая снегом, начинала впереди немного горбатиться, искривляя линию горизонта, неясного, но все-таки видимого, несмотря на ночь. Комсомолец сбавил скорость, и аэросани легко преодолели первые холмики и неглубокие впадинки, похожие на блюдца.

– Подъезжаем! – сообщил Цыбульник.

Добрынин с нетерпением вглядывался в окружавшую их ночь, видел холмы, видел снег, но больше ничего видно не было.