Том 1. Философские и историко-публицистические работы - Иван Васильевич Киреевский

счастливой безопасности каждого последнего гражданина — одним словом, теплый живительный воздух для правильного, здорового и нестесненного общественного дыхания. Ибо помимо законности может быть только сила, но власти собственно быть не может. Власть исходит из законности, опирается на законность, стремится к водворению законности и, ни в чем не отделяясь от нее, сама не терпит к себе уважения, отделяющегося от уважения к законности.

Такое уважение к власти возводит покорность на степень благородной деятельности, обращая ее в великодушное подчинение высшему внутреннему убеждению.

[Без любви к Отечеству можно раболепствовать перед царем, как перед случайным могуществом, но нельзя любить его тою бескорыстною, самозабывающеюся любовью, которая в правильном действии его могущества видит надежду самых возвышенных благ, согревающих сердце человека на земле. Счастье Родины, ее светлая, неуроненная честь, ее всестороннее процветание, нравственное и умственное возрастание ее граждан, совестливое сбережение их человеческого достоинства, ясное определение их обязанностей, чистое охранение их прав, ненарушимая тишина их домашней жизни, святость их семейных отношений, разумная свобода их общественной деятельности, воспитывающая и скрепляющая в них жизненное развитие внутренних внушений и внешних обязанностей веры и Отечества <неразб.>, — одним словом, общее довольство, живое благоденствие, общее возрастание всех возвышенных сил народа, совокупно на всех ступенях его общественной лестницы вырабатывающих в Отечестве его благополучие и славу, — вот к чему бьется сердце русского, <неразб.> сына Отечества, вот те возвышенные цели, которых достижения народ ожидает от власти, им управляющей. И как бы Отечество далеко от них ни отстояло, как бы ни было трудно их достижение, как бы ни была продолжительна дорога к ним, — но Россия верит ему <?>, что сердце царя ее стремится к ним, ведет ее царь и к ним направляет его государственное возрастание и что доверенность народа к царю есть самый <неразб.> залог в его <неразб.>. И этой общей доверенностию народа особенно прекрасно достоинство царское в России.]

Без любви к Отечеству можно раболепствовать перед царем и уверять его в преданности, но нельзя любить его тою бескорыстною любовью, которая в правильном действии его могущества видит надежду самых возвышенных благ, от которых согревается сердце человеческое на земле. Счастье Родины; ее всестороннее процветание на живительном корне православной церкви и в неразрывном сочувствии с ее прежнею жизнию, во сколько эта жизнь исходит из того же святого основания; ее чистая, неуроненная честь; нравственное и умственное возрастание ее граждан; совестливое охранение их человеческого достоинства; ясное определение их обязанностей; честное соблюдение их прав; сбережение ненарушимого спокойствия их домашней жизни; мудрое оживление разумной свободы их умственной и общественной деятельности, воспитывающей и укрепляющей во внешней жизни внутренние внушения из задушевных убеждений; общее довольство; живое благоденствие; просторное возрастание всех сил природы, совокупно вырабатывающих в Отечестве, под вдохновением святой веры, его прочное благоденствие и чистую славу, — вот те надежды, от которых бьется сердце русское, когда он думает о России, — вот те возвышенные цели, которых он ждет от своего царя. И как бы Отечество далеко от них ни отстояло, как бы ни было трудно достигнуть их, как бы ни казался продолжителен путь, к ним ведущий, но Россия верит, что ее царь направляет к ним свою государственную деятельность, и этою общею доверенностию народа к царю особенно прекрасно царское достоинство в России. Оправдать эту доверенность — в этом вся задача царствования. Таким образом, с одной стороны, полная, наперед без залогов отданная доверенность народа к царю, с другой — его свободная и честная готовность оправдать ее своим правлением, соединяясь в его венце, составляют в нем самые драгоценные камни, сверкающие над его головой.

[Те же, кто служат ему, как и иностранцы, не для блага Отечества, но из личных видов, поневоле должны мерить степень своего усердия ценою ожидаемых наград, и если притом они будут говорить о своей бескорыстной любви и преданности к царю, то какой ребенок, совсем не знающий сердца человеческого, поверит их театральным уверениям?]

Но кто служит ему, как иностранцы, не для блага Отечества, а из личных видов, тот поневоле должен соразмерять степень своего усердия с ценою ожидаемых наград, и если притом, не любя России, он будет говорить о своей бесокрыстной любви и преданности к ее царю, то какой ребенок, совсем незнающий человеческого сердца, поверит его театральным уверениям?

Оттого, между прочим, многие чиновные люди, которые при всей образованности своей не знают и не любят России и не ждут от нее ничего хорошего, так дорого ценят малейшие услуги свои царю; оттого простолюдин русский считает ничем отдать всю свою жизнь за него, ибо в нем он видит надежду Отечества: его царь не страшный, не могущественный, но надежда-государь; потому, жертвуя собою, он не продает себя, но собственно следует внушению своей свободной любви. Если бы он не ждал от царя блага своему Отечеству, то так же, как иностранец, не знал бы и бескорыстной ему преданности.

Но любить Россию нельзя без искренней преданности ее православной церкви: ею она проникнута во всех основах своего бытия, она составляет ее существенную особенность, ее душу и коренное условие ее правильного и благополучного возрастания[94].

Но, говоря это, я чувствую, что должен прибавить некоторые объяснения, ибо в наше время понятия так смешались, что под тем же словом разумеют иногда совсем несходные вещи.

Под православием, которое составляет душу России, ее живительное солнце и необходимое условие ее будущего благоденствия и величия, я разумею не те или другие обряды церковные, ибо хотя весьма уважаю их, но знаю, что они ничего существенного сами в себе не имеют и важны только как временное выражение того духа христианского учения, который при других условиях мог бы проявляться и в других наружных видах. Я не разумею также под православием той или другой догматики[95], составленной на русском, или греческом, или сирском[96] языке каким-нибудь ученым мужем, ибо хотя весьма уважаю некоторые, но знаю, что каждое дело человеческое необходимо должно носить на себе следы человеческого несовершенства, а потому в каждой ученой догматике должны быть непременно и ошибки, и возможности более совершенного уразумения святых истин веры. Ни за то, чтобы ходить вокруг налоя справа налево или слева направо, ни за то, чтобы выражать Святую Троицу теми или другими пальцами, я не хотел бы принять мученической смерти. Еще меньше хотел бы я умереть за ту или другую ученую догматику. Но прекрасна смерть за ту истину, которая составляет живую веру христианскую.

Под православием разумею я не