Воин огня - Оксана Демченко

– Что тебе? – Травница поняла, что помощи ждать не приходится, и теперь в голосе обозначилась упрямая злость. – Зачем явился?

– Как он?

Голос предательски дрогнул, травница это уловила и чуть успокоилась: не со злом пришел. Указала на свободный табурет и отвернулась к больному.

– Плохо. Как может себя чувствовать человек, попавший в самую сердцевину пожара? – Лаура немного помолчала и добавила чуть не со слезами: – Он в сознании. Хочешь что-то важное сказать – говори и уходи.

Ичивари медленно, шаг за шагом, продвинулся к кровати. Каждый шаг позволял увидеть чуть больше и вызывал новый спазм боли: он сам стал бы таким же очень скоро. Так же платил бы за право владеть огнем, который не желает подчиняться ни ученикам, ни самому наставнику и готов мстить при первой возможности… Выглядел Утери ужасно. Он лежал на животе, лицо повернуто к окну – видимо, та щека пострадала чуть меньше. Голова, шея, спина, плечи, руки – по виду сплошной ожог, и трудно понять, насколько все плохо. Бугристая, мокнущая, вздувшаяся кожа покрыта мазями и маслами, примочками, листьями, кашицей из трав и коры… Ичивари обошел кровать и опустился на колени у изголовья, заглядывая в лицо. Один глаз оказался закрыт примочкой, второй – блеклый, с жутковатым, сплошь багровым белком и сгоревшими ресницами, оставался открыт и даже смотрел вполне осмысленно. Обычный глаз, карий, без рыжины и бликов огненного безумия, только боль сократила зрачок до размеров едва различимой точки.

– Утери, это ты, – через силу улыбнулся Ичивари. – Огонь ушел, ты меня узнаешь?

Голое обожженное веко согласно дрогнуло. Сын вождя заторопился договорить, пока его слышат и понимают и пока застывшая комом в горле жалость не задушила голос:

– Ты потерпи, вот увидишь, все обойдется. Я тебе такого лекаря добуду – лучше не бывает! Помнишь старые истории? Когда у нас были мавиви, они умели кожу совсем из ничего восстановить. Значит, и теперь можно постараться.

Умирающий попытался что-то сказать, губы дрогнули, намечая рисунок слова без звука. Ичивари нахмурился, пытаясь угадать вопрос:

– Джанори? Жив, даже почти здоров. Я сейчас пойду к нему. И скажу, что ты о нем спрашивал. И что ты рад, конечно.

– Уходи, довольно его изводить, – строго велела Лаура и с чувством добавила несколько слов на малознакомом наречии бледных.

– Не ругайся, уже ухожу, – согласился Ичивари.

Комнату он покинул, испытывая немалое облегчение. Запах болезни тягостен, а отчаяние во взгляде бывшего друга – и того хуже. Когда боль велика и арих покидает ранвари, тогда он остается самим собой, почти прежним. Так уже случалось однажды, прошлой зимой. Утери пошел на охоту, но олень почуял выстрел и прыгнул, а неудачливого стрелка скрутил приступ злобы и он выжег проплешину в ельнике. Попытался сдержать безумие – и тогда огонь взялся за него самого, не желая гаснуть, уходить без добычи… Спасло ранвари, рычащего от бешенства и боли, только обилие снега. Сам Ичивари и пнул его в глубокий сугроб. Снег зашипел, потек горячей водой, воин извернулся, стараясь унять жар, и забормотал малопонятное о том, что ему надо домой и что он ошибся… Но, успокоившись и отдохнув, никуда не пошел, продолжил охоту.

Ичивари толкнул правую дверь и осторожно заглянул в комнату. Если и Джанори так же плох… Ночью жар на его коже не ощущался, но тогда мало кто до конца осознавал и точно воспринимал происходящее, а на ладони, придерживавшей голову гратио, до сих пор имеется небольшое покраснение – значит, было горячо…

– Джанори! – шепотом позвал сын вождя, не смея подойти ближе.

Светлая ткань покрывала шевельнулась, сухая бледная рука смяла ее и оттолкнула вниз. Гратио повернул голову и широко зевнул. Захотелось сплясать или хотя бы подпрыгнуть от радости: он выглядел совершенно здоровым, если не считать отчаянного румянца во всю щеку и совершенно гладкого лысого черепа смешного розового цвета…

– Ичи, я почти выспался, – еще раз зевнул гратио, улыбнулся и хлопнул рукой по краю кровати. – Иди сюда, садись. Твоя мама бесподобно готовит. Мне было, право, неловко отягощать ее заботами и выказывать свою прожорливость. До сих пор я не понимал, почему печеный батар называют сладким… мы так хорошо поговорили! О тебе, о вожде и еще много о ком и о чем. Ичи, ты редко и скупо общаешься с мамой. Я жалею, что наказал тебя так, как наказал, – беседой с отцом.

– Мама с тобой разговаривала? Обо мне? О папе?

Ичивари сел и недоуменно тряхнул головой. С того момента, как он встретил мавиви, все вокруг словно с ума сошли и ведут себя исключительно непредсказуемо. Прежде мама не общалась с бледными! Она могла передать горшок с батаром тетке и попросить накормить незваного гостя, могла просто поставить еду на стол и уйти. Да еще хлопнуть дверью – так тихо, что лишь близкие и поняли бы, как сердита жена вождя…

– Утери жив? – Гратио стал серьезен и даже печален. Заметил кивок Ичивари. – Значит, плох… Ичи, мне невесть что снилось. Все, во что я верил, рухнуло и развеялось, сгорело и впиталось. Я совершенно пуст. Мне безразличны и имя Дарующего, и сама идея двух чаш, одна из которых копит наши грехи, а вторая – благие дела… Мне не вспомнить уже, как я умудрялся находить смысл в равновесии святого и гадкого. Ичи, я совершенно здоров телом, но душа моя болит, словно она и впрямь дерево, пересаженное на иное место и приживающееся с немалым трудом. Почему-то я выплескиваю беды на тебя, это неправильно, но кому еще я могу пожаловаться?..

Джанори смолк и ненадолго прикрыл глаза. Затем решительно, сжав побледневшие губы, сел. Было видно, что ему дурно и что слабость вынуждает тело дрожать и корчиться в ознобе. Ичивари торопливо укутал гратио одеялом и поддержал под спину, не пытаясь уложить обратно и не затевая разговоров. Еще ночью он осознал, что этого человека куда полезнее слушать и слушаться – совсем как деда.

– Где Утери? – тихо спросил гратио, чуть отдышавшись.

– В комнате напротив. Тебя отнести?

– Пожалуй, так будет быстрее, – осторожно согласился гратио. Когда Ичивари поднял его на руки, добавил: – А ведь я помню твоего деда Ичиву, хотя мне было всего шесть лет в год его гибели. Он привел воинов на нашу ферму, маленькую, ловко запрятанную в лощине… Сам воздух вокруг его тела был горяч и ярок, светился синеватым огнем, но не обжигал. Он в считаные мгновения превратил в старые холодные угли храм Дарующего и дом, который принадлежал важному дону и назывался «куинта». Но Ичива не тронул никого из безоружных… Потом он снился мне много раз, и я, еще ребенком, всерьез думал, что он и есть бог, настоящий Дарующий, которого мы прогневали. Он увел воинов в тот же день, позволив нам жить на прежнем месте до завершения войны при одном условии: не покидать лощину и окружающую ее долину. Довольно скоро в селение добралась весть, что Ичива мертв, и многие бледные тайком радовались. Но я плакал, у меня отобрали самое большое и яркое чудо всей жизни.

– Откуда ты знаешь, что пламя не обжигало? – удивился Ичивари.

– Я прятался в кустах и кинул в него куском земли, – улыбнулся гратио. – Он меня поймал и отнес домой, похвалив за меткость броска и посоветовав впредь не нападать в одиночку из засады на большие отряды. Такая уж у меня судьба, нелепая для мужчины и воина, но почетная по-своему – путешествовать на руках у вождей махигов. Твой дед Магур нес меня от берега двадцать лет назад, когда я был переводчиком на корабле людей моря… Посади меня ближе к Утери. Понятия не имею, что надо делать, но полагаю, раз вчера он вернул мне яркость воспоминания о вожде, сегодня может еще чем-то поделиться.

Ладонь Джанори накрыла обожженную руку бывшего ранвари. На лице гратио отразилась боль, и сыну вождя пришлось крепче придерживать почти бессознательное легкое тело. Он уговаривал себя помолчать. Это трудно, ведь после слов гратио от вопросов буквально распирает! Каким был Ичива и похож ли на деда он – Ичивари? Как ревущее темное пламя могло напомнить о том, другом махиге, не причинившем вреда? Почему гратио даже не пытается осуждать Утери, а, наоборот, сидит здесь и пробует его лечить? Делает это, едва проснувшись, как самое главное и неотложное… Рядом стоит Лаура и уже не скрывает слез, а зачем ей-то плакать? Может статься, Утери ехал к наставнику и, точно как он сам, свернул в поселок бледных, увидел молоденькую травницу и… дальше думать не хотелось, на душе делалось гадко, темно. Тошнота подступала от воспоминания о себе самом, идущем по батаровому полю и выворачивающем руки Шеуле. Закипала злость от вида этой плачущей бледной Лауры – если она так же стояла на поле, то почему теперь ей жаль пня горелого, причинившего боль и унизившего? Зачем его лечить? И как дед Магур допустил подобную мерзость – власть наставника?

Гратио без сил обмяк, опираясь на плечо проводника. Вся злость улетучилась, в голове стало пусто и просторно… Ичивари вздрогнул, огляделся, благодарно кивнул Лауре, принимая из ее рук кружку с отваром трав. Напоил Джанори и остаток сам выхлебал, в один глоток.