Мастеровой - Анатолий Федорович Дроздов

Генерал положил трубку на аппарат и усмехнулся.

Хохряков переступил порог кабинета фон Вернера и поклонился.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Ответом стало ледяное молчание. Полицмейстер смотрел на него гадливо, как на вошь. Купец поежился.

— А скажи мне, Хохряков, — начал полицмейстер, — с чего в Туле говорят, что полиция у тебя в кармане? Кто пустил сей слух? Уж не ты ли?

— Что вы, ваше высокоблагородие! — воскликнул Хохряков и облился потом. — Нет, не я. Как же можно?

— Утверждают же, что ты. Дескать похвалялся в ресторане, что полиция теперь твоя. Что ей скажешь, то и сделает. Многие слыхали.

— То поклеп! — поспешил купец. — Злые языки. Люд у нас завистливый, ваше высокоблагородие, любит оболгать. Мои капиталы разум застят.

— А ты, значит, аки херувим. Дочь офицера Соколова в содержанки звал не ты, а другой некто. Отказала, подручных подослал. Ограбьте сироту, поголодает — прибежит. Повезло, человек мимо шел, вступился за девицу. А твои с ножами на него кинулись. Пули их угомонили, ну, а ты что сделал, Хохряков? Написал жалобу в полицию, возведя напраслину на достойного гражданина. Дескать, ни за что в твоих людей стрелял. Так ведь?

— Ваше высокоблагородие…

— Ма-алчать! — рявкнул полицмейстер. — Похотливая скотина! Чего ты возомнил о себе, орясина?! Что в моем городе можешь вытворять, чего пожелаешь? Ну, так я окорочу. В каторгу пойдешь, Забайкальскую дорогу строить! Там живо вразумят.

— Ваше высокоблагородие! — купец рухнул на колени. — Не губите! Дети малые…

— Детишек своих вспомнил! — фыркнул полицмейстер. — А помнил ли про них, когда честную девицу к блуду принуждал? Лучше бы узнал прежде, на кого клепать намерился. То изобретатель, коего вся Россия знает. Государь его револьверы при себе держит. Ныне новое оружие создает, а ты его — в тюрьму. Это, Хохряков, государственной изменой пахнет, пособничеством врагам империи! Можешь виселицей кончить, коли следователь это выяснит. А уж он-то постарается.

— Ваше высокоблагородие, умоляю! — Хохряков бухнул лбом в пол. — Не губите! Ничего не пожалею! Соколовой, господину этому за обиду заплачу. На коленях буду умолять простить меня, окаянного. На приют пожертвую, в богадельни денег отнесу. Каждый год вспомоществование выделять им стану. Вот вам крест! — он размашисто перекрестился.

— Ишь, мурло купеческое! — покрутил головой фон Вернер. — О деньгах заговорил. Откупиться хочешь? Да меня генерал как мальчишку отчитал. Дескать, что у тебя в городе творится? Почему купцы волю взяли, непотребное творят?

— Ваше высокоблагородие! — Хохряков вновь впечатал лоб в пол. — Простите неразумного! Умом оскудел, покарал мя Господь за мысли срамные…

— Оно и видно, — буркнул полицмейстер. — Ладно, Хохряков, сердце у меня доброе, пожалею твоих деток. Как им жить, когда родителя повесят? Значит, так. Богадельням и приюту денег дашь. Не скупись, тряхни мошной. Соколовой и изобретателю за обиду тоже заплати.

— Сколько? — поспешил купец.

— Сколько скажут. Не криви рожу! Сотней не отделаешься, тут и тысячи не хватит. Люди благородные, достойные. Поскупишься, не простят — не обессудь. Дам делу ход.

— Понял, ваше высокоблагородие! — купец встал и поклонился. — Благодарствую за добро. Век помнить буду.

— Ступай! — махнул рукой фон Вернер. — Не забудь принести бумаги от обиженных тобой людей. Что претензий не имеют.

Хохряков еще раз поклонился и, пятясь, выскочил из кабинета. Если б смог заглянуть сюда мгновением спустя, то очень удивился. Полицмейстер хохотал.

Подойдя к дому, Федор увидел стоящий у парадного подъезда экипаж. Не извозчичью пролетку, а богато отделанную коляску, запряженную парой гнедых. Рядом с ней топтался городовой Коновалов. Разглядев Федора, устремился навстречу.

— Доброго здоровьичка, господин Кошкин!

— Здравствуйте, Никанор Кузьмич, — ответил Федор. — Вы ко мне?

— Точно так, — подтвердил городовой. — Тут с вами побеседовать желают.

— Кто?

— Купец Хохряков.

— Не желаю его видеть.

— Федор Иванович, — вздохнул городовой. — Попрошу: уважьте. Оне повиниться хочут и прощения просить. За обиду денег обещают.

— Ладно, — согласился Федор. — Пусть идет ко мне.

Он вошел в подъезд, кивнул Климу и направился к своей квартире. Отпер дверь. Едва успел снять пальто с котелком и повесить их в шкафу, как в снаружи постучали.

— Войдите! — разрешил Федор.

В комнату ступил высокий пузатый господин в шерстяном пальто и цилиндре. Глянул на Федора и, обведя комнату цепким взглядом, нехотя кивнул.

— Купец первой гильдии Хохряков Онуфрий Каллистратович, — сказал густым басом. — Добрый вечер.

— Наградил же бог имечком! — хмыкнул в голове Друг. — Ну, и рожа!

Физиономия купца и впрямь не вызывала симпатии. Круглое обрюзгшее лицо с толстыми брылями щек, маленькими глазками и носом-картошкой. Бороды Хохряков не носил — и зря. Может, смотрелся бы лучше.

— Чем обязан, господин Хохряков? — холодно спросил Федор.

Купец сморщился.

— Повиниться перед вами хочу, господин Кошкин, — сказал нехотя. — Я напраслину на вас возвел — бес попутал. Только вы не сумлевайтесь: ту бумагу из полиции я забрал. Изорвал и выбросил.

Он умолк.

— Все? — в голосе Федора звучал лед.

— Прощения просим, — выдавил купец.

— Вот как, значит? — хмыкнул Федор. — Человека оболгал, под каторгу подвести хотел, а тут повинился — и спокоен? Нет уж, Хохряков! Я это дело не оставлю. Государю, коли нужно, напишу.

— Будет он читать! — ухмыльнулся купец.

Федор повернулся к столу. Лежавший на нем нож взмыл в воздух и, подлетев к лицу Хохрякова, замер, нацелившись острием в глаз. Купец побледнел и сделал шаг назад. Нож последовал за ним и повис в прежней позиции.

— Стой на месте, хам! — рявкнул Федор. — Глазик выколю. А потом скажу: на меня напал. Мне поверят. Догадался, почему?

— В-в-ваше… благородие… сиятельство… — с ужасом косясь на нож, забормотал купец. — Простите дурака. Я ж не знал… Говорили: мастеровой… И квартирка у вас бедная.

— А подумать в лом? — усмехнулся Федор. — Тебя кто ко мне прислал?

— Полицмейстер.

— А тому, кто это поручил?

— Генерал.

— Станет генерал за всякого вступаться. А?

— Отчего же вы мастеровой? — запинаясь, произнес купец, все еще косясь на нож. — Не в своем звании?