Производственный роман - Петер Эстерхази

В душе мастер как раз намыливался — кто-то принес из дома пахучее мыло, и он его заграбастал, хотя… — в то время как тщедушный левый игрок средней линии, отсюда и название Комариный Жеребец, сказал, что обалдеть… можно. (Относительно многоточия здесь: я хотел отметить с его помощью не отсутствие чего-либо, я человек не настолько полусветский, просто вдруг литература пробелов не отработанный материал и получит развитие. Но ведь пишу-то я о ней, и цель моя литературной быть не может. — Курсив: самоирония. — Тем не менее, если я не хочу лишиться заслуженных симпатий читательниц и более чувствительных «натур», а также вообще всех тех, в ком живо еще уважение, почтение и тому подобное к истинным ценностям, и остаться верным избранному мной методу, а также преданности — позвольте каламбур, — так вот [!] в этом случае разгорается конфликт. О чем речь? Пожалуйста: там, в тот момент, в душе, магнитофон бы записал следующее: ОБАЛДЕТЬ, БЛЯДЬ, МОЖНО. Гос-споди… Но ведь не зря же набита рука, опыт, благоприятная среда — мастер, — в такой колее утрясается всякая проблема. Не хочу теоретических обоснований, с этим вопросом не ко мне, пусть «в самом» низу стоят голое олицетворение, результат, в случае к которым и будет применена художественная справедливость.)

Еще раз сначала: мастер, значит, после того как захватил крайнюю (самую лучшую) душевую кабинку, выперев оттуда всем своим авторитетом одного перешедшего к ним в этом году юниора из юношеской сборной, зацапал чье-то личное мыло, медленно, растягивая удовольствие, растер спину и уже приступил к намыливанию груди спереди. «Знаете, друг мой, какое великое множество существует личностей, у которых здесь, спереди, знаете, растет целая шуба?» Каракулевая шуба, выражаясь культурно. В этот момент Комариный Жеребец сказал Правому Крайнему: «Обалдеть, ива, можно». (Ясно, в общем. Если «ива» будет выступать в значении, отличном от вышеупомянутого, мы сообщим.)

По телу, отражающему геометрические пропорции, телу мастера журчала-струилась вода, а онмежду тем подслушивал. (Лучше всего у него получается подслушивать в Консерватории, в антракте. Ходит взад-вперед, с искренним интересом следит за сдержанно ссорящимися супружескими парами, выражением лица уверяет их в своей полной неосведомленности и уже передает услышанный материал далее; но милей всего его сердцу круги образованные. Здесь он долго не церемонится, крикнет через весь зал Гиттушке, потому что он устраивает все так, чтобы можно было через весь зал кричать Гиттушке: «Матушка, этот Моцарт порядочная нудятина», или что-нибудь в этом духе, и горделиво удалится.) «Короче, ива, я на «Рим» поставил единицу и крестик». — «Он, ива, в прошлый раз даже Юве побил, так что, ива, единица по праву». — «Так ведь, ива, Интер, ива — это Интер, а не объединение Электроприбор, ива, Интер — это… Комариный Жеребец уже вытирался, он был очень возбужден. Неистово жестикулировал, в основном произнося слова: ива, «Интер», да нет же и т. д. — и хотя его движения могли быть элементом «крайне возбужденной жестикуляции», они одновременно сходили и за вытирание, что сильно забавляло мастера. «Sehr praktisch».[35] «Как это, ива, Интер вот уже сколько недель не может выиграть!..» К искреннему удивлению мастера, это предложение, которое не содержало, по сути, новой информации, привело быстроногого Правого Крайнего в движение. Он сорвал полотенце с головы; это движение, эта внезапная перемена светового соотношения несколько сбила Крайнего с толку, он покачнулся и шагнул вперед и в такой позе, как будто огрызаясь, сказал кому-то другому в лицо: «А Комо, ива, берет и выходит вперед. Ива, если бы мне это сказали на той неделе… Но, ива, чтобы Интер и не смог этого…» — «Ива?!» — «Ива?!»

Тогда мастер вышел из-под душа, отодвинул плотную запотевшую занавеску и, как привидение, предстал перед ними. «Вот ива, — сказал он, грохоча, как водопад, потому что в маленькой душевой звуки усиливаются, — вот ива, здесь, в Венгрии, так набегавшись, под душем, в двадцать-тринадесятой лиге, зарабатывая 13, 20 форинтов в час, еще переживать за Комо, которая надежды, ива, подает…» — «Знаете, друг мой, я уже боялся, что ничего не случится и мы просто будем стоять до скончания века, потому что не возвращаться же мне было обратно в душ. Но потом мы все трое от души расхохотались».

Они хорошенько посмеялись в раздевалке, мало того, хочу отметить, что счастье сопутствовало мастеру, и мастер избежал коварно выставленной швабры. Повернулся в дверях, а потом, пятясь таким образом, смел опасный предмет с пути. «Друг мой, — в глазах его одиночество и сиротливость, — возможно, они тогда уже смеялись над этим? Заранее. Ох». Вот как, ему уже известны и охи; горечь и невзгоды-разочарования таким образом пополняют его писательский багаж. «О, друг мой, для того чтобы мы могли исполнить все то, что от нас ожидают, следует ценить себя выше, точнее, ниже, чем нужно». А ведь как бы его иванула эта швабра…

(В дверях он сказал: «Завоюем кубок?» — «Да», — серьезно ответил Комариный Жеребец, так, как если бы спрашивал в ответ: «Ты что, дурак?»)

11 Чтобы перебирать в памяти кое-каких… — ов, — ев, я мог бы радоваться этому двойному трафарету, который, даже если стесняя в действиях, даже помечая наши с ним столкновения сине-зелеными пятнами, — дает ориентир. «Оригинальность, друг мой, порождает оригинальность». Мастер и его п-п-повесть — это Великий Ориентир. Ведь и так который раз представляю себя, достоверного, болезного хроникера в виде блестящего зеркала, в котором — достаточно одного неудачного или удачного (не неудачного) движения и вот уже… Читателю, быть может, небезызвестны заграничные (западные) открытки, с которых, если их пошевелить, вследствие переливания световых лучей подмигивает женщина, точнее гетера… В тяжелые часы, которые доставляют мне эти записки, я часто думаю: мы не что иное, как это извечное подмигивание…

«Пасха — дата номер один». В воскресенье утром мастер водрузил свою маленькую семью на лошадь и поскакал к отчему дому. Маленькие кривые-горбатые улочки, извивающиеся по склону холма, подобно мускулам на спине, подвергли испытанию лошадь и всадника. Он прибыл тютелька в тютельку, так что только и успел выгрузить семейство, поцеловать мать в чудесную увядшую шею и с чувством взять материнскую руку в свою. Пальцы соприкоснулись с суховатой, изборожденной, поверхностью. Та часть, которая во время удара наотмашь касается лица, из-за вен представляла собой пугающую карту. Родинки и красные, даже лиловые пигментные пятна делали этот образ более правдоподобным. Кожа, словно не до конца облегающая перчатка. В основании большого пальца притаилось немного плоти, здесь ладонь блестит сильнее. Упомянутая выше перчатка — тонкой работы, шелковистая, изящная, но складки (кое-где) попорчены трещинами.

(На более раннем этапе господин Ичи подверг справедливость данного описания сомнению и приписал ему определенный литературный пафос. Происходило это так: на полях предоставленной в его распоряжение рукописи он твердым карандашом «Н» проставлял в сомнительных листах волнистую линию. Глаза б мои не смотрели на эти проклятые змейки» — потому что они влекли за собой тяжелый труд. В данном случае мастеру пришла на помощь отличная идея. Он вежливо пригласил войти мать изящного вратаря, руки которой постигла схожая с руками матери мастера участь. Он взял их в руки и стал, заглядывая в рукопись, читать и то, что читал, показывать. «Пальцы, вот, — показал он на пальцы, — соединяются с сухощавой, пожалуйста, посмотрите: сухощавой, изборожденной поверхностью, — он показал сухощавую, изборожденную поверхность». И т. д. Эта сцена вызывала дрожь. Двое футболистов пристыженно переглянулись; мать вернулась на кухню. Вообще-то можете попробовать. Требуется: по крайней мере четверо детей и немного лишений; и экспериментатор станет свидетелем апофеоза снов мастера.)

Взяв руку матери в свою, он вновь изволил склониться к ее шее и прошептал: «Матушка, ты сегодня такая красивая. Ты прекрасна, как хозяйка борделя!» Святая женщина, привыкнув уже к невозможным выходкам своего сына, наподдала по шее мастеру, который в тот момент там уже вряд ли был; не позднее четверти ему надо было быть на стадионе.

Когда он добрался до дома, участники уже собрались на обед. Однако он еще выманил из толпы собравшихся Фрау Гитти, чтобы излить перед ней душу. Он изволил сильно ворчать, пока они делали в саду важный крюк. Он шел со своей женой по воскресной тропинке, и при каждом неровном шаге их бедра соприкасались, вызывая короткое замыкание. (По этой причине мастер шагал так, как будто бы был рахитиком. Но я уверен в том, что если бы кто-то неожиданно выскочил из-под скрывавшего его тополя или из мути временной автобусной остановки и пригвоздил его обычным в таких случаях вопросом, он бы сумел ответить. «Моя старая травма снова дала о себе знать, приятель» — или что-то подобное.) «Гитти, милая, ты понимаешь, я еще такого идиота заднего защитника не видел». Здесь он прочистил горло, прервав ворчание. «А ведь за свою бурную жизнь я, можно сказать, повидал их немало». Фрау Гитти была одним вопросительным знаком. «Друг мой! Два вопросительных знака!» Ага: