Обыкновенная семейная сцена - Максим Юрьевич Шелехов

Антонина Анатольевна повиновалась.

Комната, в которую вошла Игнатова, оказалась большой комнатой, достаточно меблированной (в отличие от предыдущей комнаты, полупустой, из которой она проследовала), но с тяжелым и неприятным воздухом, какой бывает в помещениях, покоящих в себе лежачих больных. В комнате в этой, как и вообще в доме, сколько до сей поры было открыто для глаз Антонины Анатольевны, стоял порядок безупречный, строгий и без лишних принадлежностей. Узнавалась рука Маргариты Олеговны, у которой и в кабинете ее, школьном, директорском, все также было щепетильно аккуратно и сдержанно. С тем большим контрастом на фоне общей чистоты выдавался угол, в котором размещался хозяин дома и собственно сам Владимир Федорович. Самое неприятное впечатление с первого же взгляда произвел на Антонину Анатольевну Маргариты Олеговны муж. Даже чувство брезгливости непроизвольно зародилось в ней, которого она мгновенно устыдилась и поспешила отвести глаза, ужасно испугавшись, как бы это чувство уже не было ею выказано.

Сколько Маргарита Олеговна казалась моложе своих лет, столько, и сверх того, муж ее выглядел старше. На вид это был уже старик, но предполагалось, что ему лет должно быть до шестидесяти (Антонина Анатольевна запомнила из какого-то мимолетного замечания Маргариты Олеговны, что на три года она младше своего мужа). Лицо было совершенно беззубое, болезненно одутловатое, желтое, с малюсенькими слезящимися глазками (впрочем, оттого, может, приходилось ему щуриться, что не успел привыкнуть еще к включенному свету человек). Кроме того, Владимир Федорович вторую неделю, кажется, был не брит, и его редкие, густо посеребренные волосы были гладко и отвратительно прилизаны. Одет он был в выцветшую пижаму, в бледно сине-голубую вертикальную полоску, какие в прошедшие времена выдавались стационарным больным в больницах. Постель была в беспорядке: скомканная простынь, обнажая матрац, сосредоточивалась на середине кровати, одеяло было тоже перекручено и одним лишь углом своим закрывало место, где предполагалась левая нога Владимира Федоровича (исходя из слухов, у Антонины Анатольевны на этот счет была одна неприятная догадка); правая его нога, свесившись вниз, была на виду. К стене у кровати были приставлены костыли (наличие которых только подтверждало слухи), здесь же стояла табуретка, усыпанная различными медикаментами; кроме того: стакан, бутылка минеральной воды, сигареты. В комнате, впрочем, не было накурено.

–Вот, Владимир Федорович, моя коллега и подруга, очень хороший человек, пользуйтесь честью быть представленным… Антонина Анатольевна, мой муж, – продолжила Маргарита Олеговна, не предоставляя возможности, как следует, «воспользоваться честью» Владимиру Федоровичу, между тем, все же успевшему что-то невнятное крякнуть. Антонина Анатольевна, тоже смешавшись, однако сумела, в свою очередь, выразить удовольствие.

–Удовольствие, представляю, колоссальное, – вдруг, вся покраснев, не обращаясь ни к кому в особенности, как мысли вслух, сказала Маргарита Олеговна. – Ну все, довольно! – отрезала она. – Владимир Федорович с некоторых пор ведет аскетическую жизнь. Пойдемте, Антонина Анатольевна, ко мне, не будем ему мешать.

Через минуту были уже у Маргариты Олеговны, во флигеле. Здесь было также все чисто и на своем месте, но от обилия принадлежностей, предусмотренных в обиходе женщины, а также гардероба, и ввиду ограниченности занимаемой территории, казалось чрезвычайно уютно во флигеле. А в холодные месяцы, когда топится печь, по представлениям Антонины Анатольевны, в таком укромном уголке находиться, наверно, еще приятнее.

Маргарита Олеговна, как будто предвосхищая мысли своей подруги, ответила:

–Зимой топить утомительно, – и пригласила жестом присесть Антонину Анатольевну на раскладной диван. Сама она разместилась на пуфике возле трюмо.

–Ему, слава Богу, – кивнула в сторону дома Маргарита Олеговна, – лет с пять, как газ провели. А то на две печи надрывалась. Он у меня калека. Без ноги (часть слухов, которыми располагала Антонина Анатольевна, с этим сообщением Маргариты Олеговны, оправдалась) – Теперь проще, когда он на автономии; помещение мое – видишь, – провела Иванова глазами вокруг себя, – угля много не требует… А с ним мы порознь живем уже лет двадцать, больше, двадцать пять, наверное. Да и всю жизнь я от него бегала… Я его никогда не любила и не хотела, скрутил он меня тогда в своей Власовке, натурально скрутил. Говорили, кричать нужно было. Да, что кричать? Кто бы откликнулся! Пустая школа, почти ночь, одиннадцатый час. Прогулялась под звездами! Сама виновата. К жизни совершенно оказалась неподготовленная, на романах воспитывалась. Тургенев, Куприн, «Браслет гранатовый». Я себя для другого мужа готовила. И смотрел ведь на меня, там же, во Власовке, – после мне уже «люди добрые» рассказывали, когда со мной покончено было, травили сердце, – интересовался мной инженер, главный инженер завода комбикормового, скромный, порядочный, еще молодой человек. Жалел меня, говорили, когда узнал обо мне, что я потерянная…

Впоследствии, размышляя о проведенном ею времени в компании Маргариты Олеговны у нее во флигеле, Антонина Анатольевна в первую очередь удивлялась – не столько содержанию повествования своей подруги, – хотя, в общем-то, историю Ивановой нельзя было отнести к разряду обыкновенных, – сколько месту и самой возможности этого повествования. До сих пор Маргарита Олеговна избегала «прямо» и слово молвить о себе. А тут, вдруг пересказала всю свою жизнь. Опять же: у себя, у себя дома! Хотела ли она, наглядным образом продемонстрировать ей, Антонине Анатольевне, что «бывает и хуже»? Такое было возможно, но слишком все это было не похоже на поучительный пример. Слишком это было бы жестоко по отношению к себе самой для рассказчицы. Да и слишком мало походила на педагога Маргарита Олеговна в тот момент. Могла существовать и другая причина, могло быть так, что и давно Маргарита Олеговна испытывала острую потребность открыться, высказаться, вылить все, что у нее было на душе, в конце концов, пожаловаться, на судьбу, на незавидную участь. Антонина Анатольевна могла смело предполагать, что ближе, чем она, у Ивановой могло не быть человека, а стало быть, не стоило удивляться, что, в таком случае, именно ей надлежало рано или поздно произойти в конфиденты. Но, по крайней мере, семь лет отсрочки? Неужели столько времени понадобилось ей, чтобы заслужить доверенность своей подруги? Или же, раньше, когда ее, Игнатовой, личная жизнь не подвергалась смуте, Маргарита Олеговна, из особенной гордости, не могла себе позволить показать себя несчастною перед своей во всем счастливой подругой, и только теперь, пока «свежо предание», когда контраст едва уловим, она нашла в себе внутреннюю возможность?.. – но так думать было неприятно Антонине Анатольевне, и она назначала мыслям другое направление. В конце концов, она разрешала для себя, что просто совпала минута открыться Маргарите Олеговне перед ней, и этой, вероятнее всего, что справедливой мыслью целиком удовлетворялась. И только с тем, впоследствии, сосредоточивалась Антонина Анатольевна уже непосредственно на