Горбатые мили - Лев Черепанов

Заядлые фотографы ничуть не прохлопали, вскинули камеры…

Первый вздох! Поверженный, уже едва живой лев расклеил пасть.

Чем это кончилось бы, Дима не думал. Заглубил обе руки возле шеи льва и отбросил подростка-осьминога, с ним каких-то омерзительных голых рыб, скользкие слитки минтая. Нащупал львиную гортань, осторожно провел по ней — не порвана ли, без пробоин?

— Ты какой?.. — испугался Бич-Раз. — Не то главное. Дай-ка я! Ребра-то у него уцелели? Будет дышать? — Засунул свои руки по локоть рядом с Димиными.

Еще до того как Зубакину сойти с ботдека, Нонна опала. В смятении, хватая себя за горло, безмолвно обратилась к Бичу-Два — ему было недосуг, занялся лебедкой. Она поманила Бича-Раз, не дождалась, когда он подойдет к ней. Хотела прибиться к скорбно умолкшему возле Назара Игнатичу, к такому же, будто независимому Ершилову. Вроде ей чего-то очень не хватало. Под ноги к Нонне грохнул, кувыркаясь, ее походный мольберт. Стукнула коробка — разлетелись краски. Нонна пошатнулась. Пошла за уложенный рядами манильский канат, ухватилась за верхний край — не то бы упала. Потом никуда не смотрела, ни на что — только на Зубакина в распахнутой ватной стеженке. Размазанно-солнечные пуговицы на его впервые надетом форменном пиджаке сквозь ее слезы блестели неправдоподобно удвоенно, четырьмя произвольно раздвинутыми рядами, как необходимые для совершения редкого дикарского ритуала.

Не совсем сознавая, что все позади, больше уже не задохнется, лев сидел в сельдяной яме, как после большого перепоя (сравнение Бича-Раз). Чтобы он поскорей вернулся к жизни, Ксения Васильевна вынула нашатырный спирт. А на что способен зверь? Игнатич не дал Ксении Васильевне протянуть руку: не взбесился бы еще?

Звероватый Зубакин, уже распаленный гневом, с последней ступеньки трапа не сошел, как обычно, а соскочил, весь устремленный к льву, с согнутыми в локтях руками.

У Нонны прервалось дыхание. Она растерла грудь, сдавила горло. Всего на миг — не больше! — поверила, что ей это пригрезилось. Ничего не будет наяву, стоит только открыть глаза.

Нет, так действительно не могло быть. Нонна уверяла себя: «За бортом океан. Он в гневе — от меня норовит куда-то ускользнуть палуба. На ботдеке беспрерывно грохочет труба: трах-тах! Что же она вкладывает в свои слова? Это реально. То, что бьет в мои уши. Могу так. Заткнуть. А лев-то к чему? Обаятельнейший. На редкость мирный. Тянет к себе переднюю влажную лапу-ласту. Как безнадежно увяз на твердом месте. Но — мне не смешно. Легкого на ногу Клюза понесло — куда? Ко льву? Что задумал?»

У Димы в зубах торчала раскуренная папироса. А тот же ракетно быстрый Зубакин чего-то никак не находил — крутил головой.

Все повернулись назад — лев остался за спинами.

— Романтики! А ну кыш отсюда! — взревел Зубакин, схватил болдушку.

Во всякое время он чувствовал себя признанным. Ездил на всемирный конгресс рыбаков в Канаду. Сам главный конструктор Николаевской верфи приглашал его осмотреть траулер новой конструкции ради только одного — услышать замечания крепко думающего специалиста.

Дима чуть отодвинулся. Игнатич присел. Отступая перед Зубакиным, Плюхин не знал, куда деть руки. «Ну, если распорядится капитан… Я послушаюсь. Выдворю животное. Нет, так что? Здесь есть еще кое-кто. Нечего мне лезть».

Мгновенный, подлинно капитанский удар чуть не пропал даром, своротил у льва нос. Тотчас же что-то невидимо рухнуло. Если не так, то что сделалось с людьми? Почему никто не двинул ни рукой, ни ногой?

Не подал голоса?

Лев ополоумел от свирепейшей боли, сидел смирно. Сдал к траловой лебедке. Тяжело, борясь со своей слабостью, сел на хвост. А как потом выгнул хребет, где взял силу? Полез сквозь строй добытчиков на Нонну.

Еще быстрей, чем раньше, и зловещей, наверняка сильней, разяще, словно во все стороны света сверкнула раскрученная болдушка. Второй удар Зубакина пришелся льву в лоб. Так бить нужен особый талант.

— Старпом! Тащи крюк. Зельцеров, сейчас же за лебедку!.. Зацепляйте его, волоките. Крабы съедят.

Зубакин запалился: «Спас я тебя, Нонна. Не дал подмять».

А лев уже ничего не мог, расплывался по палубе. Только глаза у него никак не закрывались, смотрели на кусающую губу Нонну не то с тоской, не то как бы о чем-то умоляя, — выпуклые, умные, ни в чем, ни перед кем не виноватые… Дрожа, глотая слезы, она поняла, каков человек Зубакин, с чем ей никогда не справиться, не хватит характера. Ужаснулась. «Какой муж! А-я-ай! А произведение?.. В целом-то взять! Что ты? Ни то, ни другое! Все, жить не к чему!»

Не ровно, сбиваясь, в левый борт, в подрезанную корму «Тафуина» ударял океан, как возмущенный немой. Тут же, на уровне верха вентиляционных колонн, парили, не смея крикнуть, кайры.

— Испачкались? Я сейчас… — испугался Зельцеров. Услужливо, по-лакейски, подскочил к Зубакину с паклей.

Потрясенная, неузнаваемая Нонна не видела, как на плахах, где погиб лев, смешно шлепал ластами, прыгал, упирал во все носик львенок: в ваер, в настил на палубе, в бочки с рыбьим жиром, в сломанную ножку ее мольберта, в туфлю Сереги. Был он совершенно безобидным, прехорошеньким щенком, высматривал, с кем бы пошалить.

Зубакин пригляделся к нему, втянул в себя воздух.

— Куда вы ее?.. — стребовал с Лето болдушку.

Ни мгновения не потеряла Нонна. Кулаки к глазам — смахнула слезы. Громко, вроде издали, позвала Назара и всхлипнула, как злодейски обманутая:

— Товарищ первый помощник! Что же вы?.. А?.. Стоите — истукан. Или это, по-вашему, не изуверство? Я вас после еще больше презирать буду!.. О, бог ты мой! — разрыдалась.

Если может быть изваяние прочного здоровья и вежливости, то Назар как раз походил на него со скуластым, по-сибирски бесхитростным лицом, если еще ко всему не простоватым. Бросил обмывать свой клеенчатый, длинный фартук, и вода из того шланга, какой держал в левой руке, направленно била головки его сапог, тоже яловых и нелегких, как у капитана.

От визгливого вскрика Нонны он про все забыл. О чем думал до избиения львов? Ни о выступлениях ли против крайних мер: никого, даже беспартийных, не списывать с маху, без разбирательства?.. Захотел перекрыть вентиль, а шланг ему не давал пойти. Куда б его?.. Сунул в щель между барабаном и станиной траловой лебедки. Сразу вник в раздумья. «Что же у нас? Хлюпаем здесь! Ничего, Бавин честный малый, не утаит от меня правду — что стряслось с траловой, насколько серьезно? Где могла провернуться? Это для нас очень важно. Дальше что! Одни слесарные работы. То, что есть, восстановим. Не с голыми же руками! У нас станки: сверлильный, токарный. Затем Зубакин обязательно скомандует, что пора идти из Олюторки на окуней, курс такой-то».

Жалея, что понапрасну пропал замах, Зубакин, не поддающийся качке, цепкий, как омар, посмотрел через плечо и не увидел Нонну, хотя она была рядом с ним, в двух-трех шагах, ничто не загораживало ее. Прикрикнул на нее («Везде суется»):

— Твое дело сторона. Цыц. Замри.

— Постойте! — сдерживающе окликнул его Назар и заслонил собой бестолково шныряющего львенка. — Обязательно, что ли, гробить его?.. Прогнать можно. А ну, — протянул руки к болдушке, — отдайте сейчас же.

Зубакин занес ее за себя. А посмеялся-то почему, чего-то стыдясь.

— Сантименты!

Опять они встали друг перед другом. Назар, так же как в начале рейса, не помогал, а, наоборот, мешал. Все оставили львенка, смотрели на них — что будет дальше? Зачем капитану смирять себя? Под каким-нибудь предлогом уступит первый помощник? Он тоже дока. Изловчится?

Случайная усмешка Плюхина вызвала у Назара болезненную ненависть к себе: «Ты все еще такой же, все сносишь от капитана. Не знал бы свое дело, еще туда-сюда».

Обмерла Ксения Васильевна: «Схватятся?..» Во взглядах Зельцерова и Ершилова застыло ожидание: сейчас Зубакин погонит за одно с львенком Назара, и всем станет ясно, что у него в экипаже ни в чем никаких преимуществ. Венка без слов, своим видом, взывал к отмщению, Кузьма Никодимыч придерживал, начальник рации осуждал. Рулевого с бородой викинга будоражило, что могло все кончиться ничем.

Боцману, естественно, дай-подай сильную неделимую власть. Ему бы стоять за Зубакина. Тогда почему втянул в себя шею? Нет, не от испуга! Что вы!

Старший тралмейстер кашлянул и оглянулся. У кока руки повисли. Серега вроде не знал, на кого наброситься. Что же другие-то делали?.. Было печально, тихо. Донеслось басовитое гудение ветра в тросах — оплакивание жертвы. Где-то скрежетнуло.

— Большак, — отпустил Зубакин совсем не зло.

Вообще-то он всех своих окрестил: рыбохоты. Взбунтовался: «Я первому помощнику столько уделил времени в ходовой рубке, а ему наплевать? Может, мой промах в том, что разрешил ему рассуждать, зачем мы в Олюторке? В самом деле, было — оправдывался перед ним, ссылался на траловую, что сдохла. Теперь какое направление ни берет, выходит на нее и в завершение гляди-ка что вытворяет у всех на глазах. Как равный мне!»