Горбатые мили - Лев Черепанов

Ют, участок ровной поверхности, ограниченный со стороны носа траловой лебедкой, а с кормы — слипом, превратился в фотоателье. В центре, вдоль промысловой палубы, раздутым горным хребтом возвышался переполненный трал. Ближе к схлестнутому зеву, у квадратной пооббитой крышки приемного бункера рыбной фабрики, на удивление Нонны, нашедшей для себя удобное заветрие, на серо-бурой слизи от налимов и бычков у морского льва (сивуча) раскатились передние гнутые ласты, как резиновые. Нонна — в одной руке карандаш, в другой раскрытый альбом для рисования — отказывалась верить, что такой зверь мог двигаться на самом деле: огромный и мягкий, вроде без костей.

Отмытый в морской пене трал излучал матовый свет, изредка ворочающийся лев горел ярко-рыжим костром, рыбья, налипшая на него сельдяная чешуя вспыхивала голубыми огоньками, как легкая и нарядная царская мантия. А вокруг дергался вперед-назад мандариновый цвет: зюйдвестки, клеенчатые, не обмятые еще куртки, брезентовые, выпущенные поверх сапог штаны.

На добытчиков, всегда значительных, молчаливых и медлительных, как будто что-то нашло: вовсю горланили, скакали, приседали, забегали за траловые, хранимые у борта доски, влезали на ребра «карманов», взбирались по стрелам грузовых лебедок. Фотоаппараты у них чмокали, как от удовольствия: «Есть кадр, есть! Замечательно!»

Добрый-предобрый лев позволял подойти к себе и погладить, любовно, как старого приятеля, потрепать но жирной холке или обнять, припасть к плечу, расправить надвое капроновые усы.

Позади льва, между бугорками его ушей, Нонна видела Зубакина у дальнего, никем не заслоненного бота.

«Мой капитан! У, какой глыбастый!» — ликовала она, как преуспевающая дева-завоевательница.

Хотя он не вышел ростом, плечи не растягивали фуфайку, как у Клюза, а все-таки в нем таилось что-то очень свое, наверняка не подлежащее обычной шлифовке. На его скульптурный портрет понадобилось бы подобрать что-то чрезвычайной твердости, непременно перемешанного черно-белого цвета, лучше всего со дна океана, где все подлинное не подвергалось тем воздействиям, какие изменили сушу. А высекать следовало только решительно и быстро, на одном дыхании, не иначе.

Львов, или сивучей, а еще точней — ушастых тюленей, вытягивали в трале наверх, приподнимали, перекладывали, вытряхивали с буйным, поразительно живучим уловом на палубу. Что для них припасал Бич-Раз? Чаще — рыбу. А то кальмаров, какие посвежей, или что-нибудь более аппетитное.

Щедрый кок подкинул очаровательному льву краюху хлеба. Так ведь учит мудрость Востока: встретил кого-то, торопись сделать для него приятное, ибо нет уверенности, что доведется то же самое сделать когда-нибудь еще.

Лев не знал, как быть с хлебом.

— Впервой это ему, как мне океан, — подметил Кузьма Никодимыч. — А ты разжуй! — подбросил льву сухарь из своих старых запасов.

Заведующий производством Зельцеров вертелся там же тощей текстильной обтиркой среди плотных, как булыжники, оголтело быстрых, сплошь мандариновых силачей, кричал — только не в полный голос, без воодушевления, скорее только затем, чтобы его потом не обвинил Зубакин, что никак не обозначил собственное присутствие, позволил в рабочее время баловство.

— Хватит! Прекратите, язви вас. В рыбцехе простой механизмов.

Действительно там над всем владычествовал север. Остановились транспортеры. Что подавали бы они? В бункере уже везде заскребли, все углы. А льву было что за дело? Солнце уперлось ему прямо в бок, пригрело. Он, мокрый, стряхнул с головы воду и чихнул.

— Тоже какие!.. — скандалил Зельцеров. — Выпроваживайте ластоногого туда… — показал носком сандалии, надетой на босу ногу. — Кому говорю? — замахнулся на льва. Осмелев, схватил весло.

Вылезшие с фабрики (нечего было мыть и упаковывать!) стянули с себя непромокаемую, изнутри сырую от пота одежду. Выбивальщики набросили рубахи на сетчатое ограждение левого «кармана» — пусть сохнут.

— Ты по-хорошему попробуй! — наставительно сказал Зельцерову тралмейстер. — Как знаешь с кем?.. С тезкой. Вы тут двое львы, а мы — увы!..

— Как это я упустил! — повеселел Зельцеров.

Сначала захохотал Дима, за ним — весь ют.

— А то сразу скандалить!.. Истинно, манеры выказывают нравы, — сказал Клюз.

Ко льву — он как раз поджал под себя задние сросшиеся ласты — с тыла зашел Бич-Раз, сказал:

— Наел ряшку-то! Как стармех!

— Он же с Аляски приплыл. Переходи на английский, — опять вмешался тралмейстер.

— Гоу хом[20], — сказал начальник рации.

— Лев и собаки — одно семейство, — выказал удовлетворение от собственной осведомленности Бавин.

— А клыки-то у него!.. — показал камерой самый расторопный добытчик. — Я те дам! Загнутые!

Второму штурману льстило быть с добытчиками запанибрата, прилип к ним:

— Петлю бы на него из чего-нибудь накинуть — и за борт!

— Удушим еще! — не сводил со льва влюбленных глаз Клюз.

— Н-о-о! — подсунул под льва доску Ершилов. — Тоже нашел где. Чего ты? Вставай, лежебока. Думаешь, без тебя не обойдемся. Брось. Скачи к себе.

Лев только заколыхался, как налитый теплым жиром. Ни одна кость нигде не приподняла у него кожу.

— Разом надо, разом! — догадался Бич-Два. — Зельцеров, ты бери на себя команду, у тебя глотка — мегафона не надо.

— А ну, налетай! — пропищал Лето. — Эй, ухнем! Дед?.. — загреб рукою воздух перед Ершиловым.

— Обойдешься! — сказал Зельцеров.

— Вы ж казенный инвентарь попортите!.. — всполошился боцман.

Лев рыкнул, чуть прикоснулся к деревянной ручке скребка, тотчас же посыпались щепки.

— А утрешний лев гонялся за нами…

— Тот был с приветом.

— Терся боком о лебедку, как порося. Потом полез на нас. Мы от него, дай бог ноги, ссыпались в жилой отсек. Еще хорошо, что дотумкали люк за собой захлопнуть, а то от смеха знаешь что могло быть? Полные штаны!

— Тоже, поди, про любовь что-нибудь понимает?

— Раз живой, значит, так.

— Длинный нос у самок.

— Отвык различать их, да?

— Гоу хом! Ай сэй! Гоу хом! Майнд ю оун бизнес![21] — старался начальник рации.

— Акцент у тебя!.. — сказал Бич-Раз.

— Какой?

— Периферийный, конечно.

Тем временем Зельцеров схватил начальника рации за низ куртки, дернул к себе — оттащил от льва. Как бы собрался что-то завершить. Загнул по-русски.

У льва сразу мозги заработали. Привстал, выбросил передние ласты, чтобы прыгнуть.

Он уже добрался до борта, до колышущейся на ветру загородки из бросовой траловой дели, обнюхал ее, потыкал в узлы обсохшим носом, оглянулся, чтоб сжалились над ним, что ли, пролез в ячею до глаз, прогнул всю стенку за борт, над танцами волн. Клюз погнался за ним, чтоб прогнать к слипу, откуда уйти в океан — только оттолкнись от палубы.

Назар отбросил от себя шланг и шагнул на сухое, сильно топнул одной ногой, другой. Одернул голенища сапог — скатились ли с них капли? Оглядел тех львов, что плыли, отдуваясь, у края кормы и сбоку, за узкой тенью от запасной подвешенной траловой доски. Задние напирали на передних, тотчас поворачивали, ищуще мотая головой. Погружались. Тут же, над ними, вскакивали пузыри, как в котле над жарким огнем.

Затем Назар отправился к борту. Так он очутился напротив Зубакина — чаще стал виден Нонне.

Она переводила взгляд с Зубакина на Назара и обратно, губы ее беззвучно двигались — про себя говорила поочередно за одного и другого то, что появлялось у ней в суждениях наедине с собой. Сказала за Зубакина: «Океан в общем-то хоть куда. Однако вдруг так рассвирепеет — только держись. Значит, что? Сам будь, как он». — «Штормы появляются не просто так. Находятся причины», — начал и ненадолго остановился воссозданный Нонной Назар. Опять заговорил тот же, Ноннин, Зубакин: «Ты идешь с народом, — напутствовал меня отец. — Авторитета у тебя шиш, его еще надо нажить. Добейся, чтобы тебя на первых порах побаивались. Пали без задержки: либо «да», либо «нет». Назар: «Когда я заглянул к вам за деньгами, вы больше походили на себя». Зубакин: «Ты, наверно, подумал: «Жила. Скупой». Назар: «Требовалось-то всего чуть. Каких-то десятки три, четыре». Зубакин: «Нет, как наши ухари отметили свое возвращение на землю! Начали на спор жечь трехрублевки. Потом один, с бритвенным шрамом, вытянул пятерку. Другой — у него волосы с вихром на затылке — зажал в щепоть десятку… А истинная-то доблесть в умении тратить деньги».

Всех будто включили на юте, как заводных, когда в налитом с верхом «кармане» жемчужным переливом приподнялась сельдь, съехала вбок. В углу «кармана» ненадолго образовалась колышущаяся возвышенность наподобие той, что возникает в кратере вулкана перед самым извержением, а затем тяжело, как сквозь сон, опустилась. Еще появилась точно такая же чуть левей. Словно выросла от толчков снизу, чуть ли не сквозь палубу.